Сын Валленрода

Они проследовали в барак, а Станислав вернулся к машине. Шофер обещал подбросить его к караульному помещению, но с отъездом не спешил. Подняв крышку капота, копался в моторе. Вскоре из лазарета вышел Качаев. Велел водителю примерно через час подать машину к бараку, чтобы доставить доктора Леонова домой. Воспользовавшись случаем, Станислав спросил переводчика, согласился ли русский врач оперировать. Качаев сделал неопределенный жест рукой. Из его слов явствовало, что еще продолжаются переговоры. Состояние раненого крайне тяжелое, и Федор Федорович опасается, как бы тот не умер под ножом. Он вполне справедливо считает, что оперировать должен немец. Говорит, что у него, как и всякого честного врача, есть свои принципы, но кто этому поверит, если раненый умрет. И он прав. В случае неудачи могут заподозрить в преднамеренных действиях. Вдобавок он травмирован тем, что видел по дороге. Так и заявил главному врачу. Исключительно смелый мужчина. Говорит без обиняков. И правильно. То, что он был свидетелем гибели пленного, может обернуться против него, если умрет гауптман Кроне. Герр Борбе ему верит, но Федор Федорович все еще не решается. Говорит, что врачу нельзя вникать в обстоятельства ранения пациента. Но ясно, что Кроне получил эту пулю не на дуэли, а в какой-то акции против его, доктора Леонова, соотечественников. И это может стать для него, врача, отягощающим моментом. Не будь состояние раненого таким тяжелым, он не проявлял бы подобной щепетильности. «Не знаю, герр конвоир, — признался в заключение Качаев, — как бы я поступил на его месте».

Тут раздался окрик старшего врача:

— Качаев! Кувшин крепкого кофе! Самого крепкого! Живо!

— Слушаюсь, Herr Oberarzt! — откликнулся переводчик, потом обратился к Станиславу: — Похоже, что доктор дал согласие. Герр конвоир, не могли бы вы подбросить меня на кухню. Получилось бы быстрее.

Альтенберг велел Качаеву сесть в машину, а сам вернулся пешком в караульное помещение. Между тем рабочие команды выходили из лагеря. У ворот каждую колонну останавливали, тщательно пересчитывали, и она следовала по назначению под охраной конвоиров. Все это повторялось изо дня в день, но привыкнуть к этой картине было невозможно. Станислава раздражала постоянная крикливость его «коллег», упивавшихся своей властью над людьми, чье поведение не давало никаких поводов для придирок. Пленные понимали, где они находятся, и помнили свой долг. Они составляли единую, сплоченную семью и то, к чему их вынуждали, делали с достоинством. Именно это и бесило конвоиров. Немцев пугало также кроющееся под маской отрешенности нежелание признавать себя побежденными, уверенность, что все переменится к лучшему и пленение — дело временное. Вот и пытались сломить их криком и прикладом, травили овчарками. Поэтому Станислав неохотно возвращался в казарму или караульное помещение. Лучше всего он чувствовал себя, когда ему одному поручали небольшую команду, с которой он, соблюдая предосторожность, устанавливал взаимопонимание. Альтенберг всегда держал для пленных сигареты и водил их такими путями, чтобы они могли добыть картошки, буханку хлеба, а то и поймать заблудившуюся курицу. В лагере его уже знали, и всякий раз, принимая новую команду, он видел, что это встречается людьми с удовлетворением. «Опять этот немец с кротким взглядом, хорошо», — переговаривались пленные, предвкушая новые снабженческие операции. Но теперь Станислав размышлял о Федоре Федоровиче. Этот украинец почему-то внушал симпатию. Альтенберг не желал добра гауптману Кроне, который со своими солдатами прочесывал леса в поисках беглых пленников, создавших вооруженные отряды, но предчувствовал, что этот врач, если операция сегодня пройдет удачно, сможет еще сыграть важную роль в жизни лагеря. И радовался, что именно ему выпало на долю доставить его в Шепетовку.