Сын вора

Иногда такие разговоры вызывали смех, да смех был какой-то постный, безрадостный. В глубине души каждый чувствовал, что за этими словами и жестами, за грубыми анекдотами прячется нечто куда более значительное и сокровенное — такое, о чем никогда не говорят вслух и перед чем бессильны улыбки и слова. Можно сколько угодно говорить сальности и смаковать их на все лады, можно и позубоскалить, вспомнив иную пикантную подробность, но о том, сокровенном, надо молчать — молчать, потому что ненароком запачкаешь его неуклюжим словом, непривычным, неповоротливым, неспособным на этакие тонкости языком. Ну, а я про такое говорить не умел. Я мог бы кое-что порассказать, немало наслушался от всяких проституток, развратников, сутенеров или попросту бездельников, у которых с языка не сходили фраеры, да шлюхи, да как и почему. Ну, а мне все это было не интересно, и неловко казалось говорить про постельные дела, в которых мне виделась одна лишь извращенность и порочность и еще что-то непонятное, смутное, чего не выразишь простыми, человеческими словами. Мой личный опыт в этой области был почти что равен нулю. Несколько месяцев назад в Мендосе мною заинтересовалась одна женщина — она все смотрела на меня и, как уверял мой приятель, неспроста. Тут, говорил он, дело нечисто, у нее глазки горят, когда она смотрит, и надо быть последним дураком, чтобы не заметить и упустить такой случай. По вечерам, когда мы шли мимо ее дома (она там жила со своим мужем), она всегда стояла у дверей и не спускала с меня глаз. В этом доме с огромным патио жили бедняки. Она, конечно, тоже не снимала там целый этаж.

— Что это она все на меня глядит?

— Я же тебе говорю, болван, тебя захотела.

— Меня? — Я смущенно заулыбался. — Так у нее есть муж. Зачем я ей?

Это была смуглолицая худая женщина, в глазах которой был испуг — нет, даже не испуг, а какая-то покорность, приниженность. Черные волосы спускались на неожиданно высокий лоб. В общем, не бог весть какая красавица.

— Она турчанка, — объяснил мой друг.

— Значит, и муж турок.

— Тебе-то что! Поди, поговори с ней.

— А что я ей скажу?

— Подойдешь и спросишь: «Как поживаете, сеньора?»

— Ну, а потом?

— Потом? «Рад, что вас встретил. Ну и повезло мне».

— Но я же с ней незнаком. И потом, не могу же я ворваться к ней в дом.

— Дурак!

Женщина выразительно на меня посмотрела, и на этот раз я не отвел глаза. Мне она показалась слишком молодой, это меня смущало. Лучше бы она была постарше, вроде как моя мать, например. Тогда бы я спокойно подошел к ней. Я не стал бы, конечно, спрашивать, чего она на меня глядит, а попросту поговорил бы с ней, все равно о чем.

— Если б она так смотрела на меня, — возмущался мой приятель, — я бы уже сто раз к ней подошел. И уж нашел бы, о чем поговорить. Ну что за кретин!

Шел я как-то один мимо ее дома и, набравшись наконец храбрости, поздоровался. Женщина, по-видимому, удивилась — она пожала плечами, но все же кивнула мне в ответ; правда, без особого восторга. Подойти к ней я не осмелился. Я вспомнил, что говорил мой приятель, и оробел: по его словам выходило, что в ее взглядах и в нашем знакомстве, если бы оно произошло, было что-то незаконное и даже преступное. И потом еще муж-турок. Не будь его, я, может, был бы посмелее. Позже, по пути в Чили, я ее встретил на заброшенном полустанке Пуэнте-дель-Инка. Как и тогда в Мендосе, она мне улыбнулась. Я давно ее не видел, но все-таки не побоялся подойти, потому что теперь со мной не было моего приятеля. Я увидел, что она, как прежде, глядит на меня с нескрываемым интересом, явно отличая от других мужчин. Она заговорила первой:

— Как поживаете? Куда держите путь?

Она почти точно повторила те слова, которые подсказывал мне в Мендосе мой приятель. Мы разговорились, как старые знакомые. В ее манере я не заметил никакого кокетства, никакого заигрывания — ему, наверное, все показалось. В правой руке я держал чемодан, весь выпачканный навозом. День был ветреный и солнечный.

— В Чили, — ответил я.

Я только что вылез из товарного вагона с быками, в котором проехал тайком добрую часть ночи. Я устал, еле передвигал ноги, но не собирался здесь отдыхать. Буду топать дальше — день, три, четыре.

Женщина улыбнулась и снова на меня взглянула. Вблизи она мне нравилась больше.

— Рада, что вас тут встретила, — снова почти точно повторила она слова, подсказанные моим приятелем.

Ветер шевелил у нее на лбу черный завиток волос. Во мне вдруг проснулось теплое чувство к ней. На этом заброшенном полустанке она была единственным живым существом, которому я не был безразличен, которое мне улыбалось, дарило дружеские взгляды. Но, я думаю, она могла с той же нежностью смотреть на кошку или собаку — нежность ее была такой же случайной, такой же бездомной, каким был я, бродяга, случайный пассажир товарного вагона.

— Мой муж здесь работает.

На платформе никого, кроме нее, не было. Час был ранний, и прибытие товарных вагонов с быками, видно, мало кого трогало. Кем мог здесь работать муж? Интересно бы на него посмотреть. Но тут меня позвали. Мы обменялись прощальными улыбками, и я ушел.

VII