Сын вора

— Самое смешное, — продолжала женщина (этот разговор, видно, был ей по душе), — что от вина ему никакого вреда. Бывает, опьянеет, это верно. Но хоть бы когда заболел! Я думаю, выпей он зараз столько воды, лопнул бы. А вино ему хоть бы что. Других выворачивает наизнанку, голова трещит, наутро кошки в животе скребут, сердце скачет, как бешеное, и пульс тоже, а он… Иной раз и на бровях домой не доползти. И сидит где-то всю ночь, дремлет или бормочет что; а наутро, в обычный час, как ни в чем не бывало является на работу, свеженький как огурчик, правда молчаливый — вино еще в нем бродит, — и хватается за молоток или ножовку.

Через несколько дней я сам познакомился с мастером Хасинто. Это был могучий, широкоплечий мужчина, уверенно носивший на длинных ногах свое огромное тело. Я заметил еще, что он был сильно обожжен солнцем и что у него были усы. Проходя мимо, он искоса посмотрел на меня и, хотя видел, что я их сосед, не счел нужным со мной поздороваться или словом перекинуться. Видно, он был не очень разговорчив. Как-то вечером, через несколько дней после того, мы сидели в нашей комнате. Кристиан вооружился иголкой и ниткой и пытался при свете огарка залатать себе рубаху, Философ устроился рядом и читал обрывок старой, чуть не прошлогодней газеты, которую он извлек из-под матраца, а я тут же с глубокомысленным видом старался разобрать, о чем писали на страницах журнала, такого же допотопного, как и газета Философа. И вдруг слышим, является Хасинто, да только всегда он молчит, будто в рот воды набрал, а тут кричит, какие-то стихи распевает про Вальпараисо: «Старый порт Вальпараисо — это двери в океан; разгружают здесь товары моряки из разных стран».

Его песня была встречена зловещим молчанием. Он было снова ее затянул, но ему быстро заткнули рот:

— Не ори тут, пьянчуга! Ложись лучше спать. Детей разбудишь.

Но плотник, видно, не на шутку развеселился. Он хрипло затягивал все новые куплеты и, по голосу судя, бродил взад и вперед. Потом он вдруг захохотал и наконец, на что-то наткнувшись, с грохотом растянулся. А потом мертвая тишина — ни плача детей, ни ворчания жены, словно, упав, мастер Хасинто придушил и раздавил всю свою семью, что, впрочем, особого труда не составляло. Прошло несколько секунд. Кто-то захрапел за стеной, мы прислушались.

— Пьяница чертов! Мало, что приходит свинья свиньей, так еще шум поднимает.

Философ перестал читать и внимательно слушал. Кристиан тоже прислушался, но работы не бросил, мигая слезящимися глазами, он старался изловчиться и соединить оба края дыры. На плечи, прямо на голое тело, у него был накинут пиджак, из-под которого виднелась молочно-белая, вся усеянная какими-то ранками кожа. Постучали в стенку, и послышался женский голос:

— Сосед!

Никто не ответил, не шелохнулся. Мы не знали, кого она зовет. Женщина снова настойчиво и ласково позвала:

— Сосед, Альфонсо…

— Что случилось, сеньора? — мягко спросил Эчевериа и тотчас же вскочил.

Женщина печально ответила:

— Подите сюда, пожалуйста. Помогите мне поднять этого пьяницу. Мне его с места не сдвинуть.

Мой друг отложил газету и вышел в патио. Я думал, Кристиан пойдет с ним, но тот даже не шевельнулся; он весь углубился в свою работу, стараясь придать приличный вид остаткам рубахи. Я было встал, но он поднял голову и жестом остановил меня, тихо прибавив:

— Не надо тебе ходить.

Я удивленно остановился.

— Почему? — спросил я.

— Пусть он один! — ответил Кристиан.

— А он справится один?

Кристиан сделал какой-то еще более странный жест, который мне ничего тогда не объяснил.

— Что ты хочешь сказать?

— Она ему нравится, — прошептал он, показывая пальцем на соседнюю комнату.

— Нравится?

— Да.

У меня был, наверное, идиотский вид.

— Чем же она ему нравится?

Кристиан улыбнулся и приложил палец к губам, призывая меня к молчанию. Я замолчал, и мы стали слушать. Эчевериа открыл дверь соседней комнаты и спросил:

— Что случилось, соседка?

Женщина все так же печально проговорила:

— Да вот, дон Альфонсо, свалился он, и не могу его поднять.

Ничего удивительного: плотник весил чуть не тонну, и я подумал, что моему другу тоже с ним не управиться.

— Попробуем. Давайте. И свалился-то как неудобно.

Пьяница угодил между двумя кроватями, потом еще перевернулся и теперь лежал наполовину под одной, наполовину под другой. Его надо было сначала вытащить оттуда, а потом уж поднимать. Труднее всего было сдвинуть его с места; и Эчевериа, который был не очень-то силен, но зато головастый, предложил:

— Давайте отодвинем кровать.

Мы услышали, как поехала койка, всхлипнул ребенок, а потом кто-то шумно задышал. Философ, видно, схватил пьяницу и тащил его или просто перекатывал.

— Помогите мне, беритесь вот здесь, за ноги. Вот так.