Сыновья

Фрида возилась с мокрой тряпкой и ответила, даже не взглянув на мужа:

— Думаю, что он скоро станет моим кабинетом. Воображаю, как много вечеров ты будешь проводить дома!

— О, — воскликнул он, — не говори! Если дома настоящий уют… Но я не возражаю, пусть это будет твоя комната.

Фрида подскочила.

— Настоящий уют? — фыркнула она воинственно. — А до сих пор, значит, у нас было неуютно? Уж не потому ли ты никогда не сидел дома и все бегал по пивным?

Старуха Хардекопф неодобрительно покачала головой.

Карл с преувеличенным испугом отступил на шаг, засмеялся и сказал:

— Ну, на тебя опять накатило. Брось, Фрида! Я хотел сказать, что только теперь я по-настоящему сумею оценить домашний уют. Я по нем стосковался. Пожила бы ты в казарме, ты бы меня поняла.

— Это низко с твоей стороны.

— Низко? Почему?

— Можно подумать, что я неряха. Если тебе дома было неуютно, так это потому, что мы селили у себя всех встречных и поперечных.

— Кто это — встречные и поперечные? Твой брат, невестка, племянник? Тебя только тронь — так яд и брызжет. Одно слово скажешь, а уж ты наплетешь целую трагедию.

Старуха Хардекопф поглядела на зятя, потом — на дочь. Фрида в свою очередь молча уставилась на мужа. Нет, он не пьян. И Фрида пожалела, что была с ним так резка. «Что это я всегда так горячусь!» — попрекнула она себя мысленно. И сказала примирительно:

— А квартира, в самом деле, прекрасная! Конечно же, у нас будет уютно. Чего стоит один вид из окон! Пойди в кабинет и погляди.

Карл послушно вышел в соседнюю комнату, ступая по разостланным газетам и лавируя между ведрами с краской. Он выглянул в окно, но ничего не увидел, так как площадь тонула во мраке. Только на другом конце ее, там, где начинался Репербан, горело несколько одиноких фонарей. Он вернулся к жене и теще и сказал серьезно, хотя в улыбке его проглядывало озорство:

— Да, да, очаровательный вид! И какой простор открывается!

— Не правда ли? — воодушевилась Фрида, выжимая из тряпки последние капли воды. — Еще минутку, Карл, и мы кончаем. С утра можно будет расставлять мебель.

— К Новому году управимся? — Он с сомнением оглядел пустые комнаты.

— Непременно! Первого, часам к двенадцати, будет уже полный порядок.

— Не верится. Ведь это послезавтра!

— Положись на меня.

III

И все они пришли. Что тут было! Приветствия, похлопыванье по плечу, рукопожатия и даже объятия. Восторгались превосходной квартирой и щедро осыпали похвалами хозяйку дома. Гости уверяли Карла, который держался спокойно и с достоинством, что проклятая солдатчина, ее страдания и невзгоды сделали из него зрелого мужа.

И столько было трескучих фраз, столько фальши, столько лицемерия! В восторженных заверениях проглядывала гаденькая зависть. Но тем не менее все сияли — сияли преувеличенной, шумливой радостью.

Дядюшки и тетушки проявили небывалую щедрость. Никто не забыл принести маленькой Эльфриде — прелестная девчурка! — и Вальтеру — как он чудесно выглядит! — какой-нибудь подарок, милый пустячок, лакомство.

В новой квартире носились обольстительные запахи. Пахло не только еловыми ветками, которые свешивались с люстр и были заткнуты за рамы картин; пахло еще и свининой, тушившейся в кухне, красной капустой и свежей краской. Карл, все еще по-солдатски худощавый, был в темном костюме; свои усы он со времени бегства Вильгельма уже не закручивал так лихо вверх — кончики их были подстрижены и напомажены. Он разыгрывал из себя гостеприимного хозяина, то и дело подливал гостям водки и пододвигал золотом расписанные ящички с тончайшими гаванскими пепельно-серыми сигарами или же с бразильскими, черными, как смоль, такими нарядными в своих зеленых кольцах, что смотреть на них было одно удовольствие.

Пока хозяин слушал восторженные комплименты, не забывая чокаться и пить, хозяйка то и дело выбегала на кухню, проворно надевала передник поверх серого шелкового платья и принималась помогать нанятой на вечер кухарке. Пришла на выручку и старуха Хардекопф; но как ни свежа еще была ее голова, как ни крепка воля, руки были уже не те; напряженная работа последних дней чрезмерно утомила ее, при малейшем волнении подкашивались ноги. Она сидела на табурете, и ее глаза, казавшиеся очень большими на увядшем, старческом лице, удивленно следили за дочерью, которая энергично размешивала что-то в кастрюлях, одну снимала, другую ставила на огонь, пробовала фрукты в сиропе и объясняла кухарке, как надо жарить картофель, чтоб он хорошо зарумянился. Да, да! Старуха узнавала себя в дочери. Она безмолвно покачивала головой, и глаза ее говорили: «Вот так в былое время хозяйничала, стало быть, и я. Поспевала и здесь и там, кастрюли звенели, жаркое аппетитно пахло, а жареный картофель — пристрастие к этому блюду у нее от меня — весело шипел в жиру, И вот, Иоганн — сегодня день его рождения — потихоньку входил в кухню — он всегда любил сунуть нос в кастрюли — и говорил: «Пахнет божественно, Паулина. Ты долго еще?» — Ему разрешалось попробовать то или другое блюдо, он жмурился и покрякивал от удовольствия. «Ни одна женщина не умеет так готовить, как ты, Паулина!» — говаривал он».