Сыновья

Ах, да вы уж ночи мои, ночи темные.
Ночи темные, до

лги осенние…

Ломко подхватывал Костя:

Ах, да надоели вы, ночи, наскучили.
Со милым-то дружком поразлучили.

И бабы, отодвигая прялки, бросая на колени вязанье, медленно выпрямляли спины. Вздыхая, бабы печально, так знакомо Анне Михайловне, закрывали глаза и вдруг легко и дружно, совсем по-молодому, поднимали и несли, точно на руках, широкую песню:

Всю то я ноченьку, млада, просидела,
Всю-то я темную, млада, проплакала.
Все я думушки, млада, продумала.
Одна думушка да мне с ума нейдет.

Мужики затихали у печки, бросали курить и вторили, кто как умел, бабам. Примолкшие ребята, распахнув дверь, толпились в сенях. Слабо качалась под потолком лампа. И от песни, от грустных, правильных слов ее у Анны Михайловны больно и сладко ныло сердце. Она прятала нитки и спицы за пазуху, опускала глаза, плотней сжимала губы. А песня все ширилась, росла, подхватывая с собой Анну Михайловну:

Проторил-то ли милый путь-дороженьку,
Пропустил-то ли милый худу славушку,
Ах, да я сама-то ли, девка, глупо сделала,
Дружка милого да распрогневала…

Савелий Федорович, протирая тряпкой окна, укоризненно качал белобрысой головой.

— Завыли… ровно по покойнику. Кого хоронить собрались?

— Тебя.

— Да я еще пожить хочу… в колхозном царстве.

— Смотри, в этом царстве как раз ноги и протянешь.

— Ну что ж! — Гущин весело косил глазами, размахивая мокрой тряпкой. — На миру, сказывают, и смерть красна.

— Страшна… вернее, брат.

— Полно! Десяти не бывать, одной не миновать… Вот я сейчас себе похоронную отпою!

— Ну-ка… отпой… — говорили с усмешкой мужики. — Тебе, Савелий Федорович, только это и остается.

Гущин бежал в свою половину и возвращался со старинной, выложенной перламутром балалайкой. Он настраивал ее, опершись ногой на табуретку и высоко задрав колено в заплатанной штанине. Потом, дурачась, выходил на середину избы, кланялся на все четыре стороны.

— Выручайте, ненаглядные! — подмигивая, обращался он к бабам, и те, понимая Гущина, смеясь, откашливались.

Не трогая балалайки, Савелий Федорович начинал негромким приятным тенорком:

— Баба, баба, куда ты в лаптях-то ходила?
— На похороны, мой батюшка, на похороны,—

вразнобой, не спевшись, отвечали бабы.

— На чьи ты похороны-то ходила?

— с участием спрашивал Гущин.

— На мужнины, мой батюшка, на мужнины,

— хором, грустно и ладно пели бабы.

— Как у тебя мужа-то звали?
— Савельюшком, мой батюшка, Савельюшком.
— Чем он у тебя занимался?
— Балалаешник был, мой батюшка, балалаешник.
— Что он у тебя играл-то?

На мгновение в читальне становилось тихо. Савелий Федорович неслышно прижимал к груди балалайку, заносил руку, и в ту самую секунду, не раньше и не позже, как короткие пальцы Гущина ударяли по всем шести звонким струнам, бабы рвали напропалую:

По улице мостовой
Шла девица за водой,
За холодной, ключевой,
За ней парень молодой…

В плясовую вступали девичьи игривые голоса, свист парней, притопыванье мужичьих валенок.

— Ах, чтоб вас! — кричала Строчиха и, оттолкнув прялку, сорвав с головы платок, пускалась навстречу Гущину, виляя хвостом длинной полосатой юбки.

И долго сотрясала избу плясовая, гудели половицы и мигали лампы на столах, если в читальню случаем не заглядывал Петр Елисеев. При бригадире все стихало. Елисеев не любил ни песен, ни плясок и всегда находил повод с кем-нибудь поругаться.

— Что ж ты, шорник, — сердито говорил он еще с порога Гущину, — в балалайку тренькаешь, а на хомутах справного гужа днем с огнем наищешься.

— На все свое время, Петр Васильевич.

— Про то и речь. Взялся, так не тяни, делай по-военному… Кто в амбар за клевером сегодня ходил, Яблоков?

— Почем я знаю.

— Как так не знаешь? — вспыхивал бригадир.

— Ну, я… Да ты не ори, не с женой лаешься.

— С тобой, беспутный конюх, мирно-то во сне не потолкуешь. Почему не запер амбар?

— Воровать некому.

— И так растащат… кому не лень, — хихикала Куприяниха. — Колхоз — бочка слез!

А Строчиха уж тут как тут:

— Обожди, Авдотьюшка, так ли еще наплачемся… в три ручья.

Колхозное дело двигалось вперед со скрипом, как новая необъезженная телега. Но Анну Михайловну теперь это не очень пугало, забота была общая, государство помогало колхозам деньгами, машинами, зерном, и страшного ничего не было.