Сыновья

Недавно пришло письмо от брата Александра. Он описал свой городок, красоты Ангары и между строк намекнул, что не так уж далеко от Балаганска, на берегах Лены, моют золотишко. Много таёжных речушек и речек бегут по золотоносному песку. Каждую весну, как только в тайге сойдёт снег и вскроются реки, тысячи старателей, и артелями, и в одиночку, моют песок, добывая по крупицам золотинки. Кто моет в вашгердах, кто – в лотках, но никто не приходит домой с пустыми руками. Хочет и он заняться золотом, но позже. А сейчас намерен протянуть «свои длани» в приграничный городок Троицко-Севск, что в четырёх верстах от китайской границы. Рядом с городком находится слободка Кяхта, где всегда идёт большой торг разными товарами. Торгуют и китайцы, и монголы, и буряты, и русские, и казаки. Сам туда пока ходить не волен, но нанятые приказчики давно возят оттуда чай, китайский шёлк, посуду. У них дорога наезженная и доходная. Хочет обмануть надзорщиков и заниматься торгом через других людей. Пойдёт дело, может, и не вернётся в низовье. Здесь тоже работы непочатый край. А в конце письма просил прощения у Иннокентия: «Ты уж прости меня, брат! Это я поломал твою жизнь из-за своего буйного характера. Я пытался вас в губернском суде защитить. Да никто слушать не стал! Поверили доносам Пашки Головлёва да Терентьева. Так что терпи, не убивайся почём зря. Иисус терпел и нам велел. Ты уж там помогай моей Елизавете и делом, и советом. Будь за отца сыновьям моим, как Степан Петрович нам. Чтобы мужскую силу чувствовали. Мать есть мать! А ты, как дядя, с ними построже. Да и Аннушка знает их с детства. Держите их в шорах, чтобы росли настоящими мужиками. Всех обнимаю. Александр».

Прочитав письмо, Иннокентий посветлел лицом. А Анна Михайловна сказала:

– Кеша, не надо обижаться на Александра. Ему не легче, чем тебе. А он, видишь, какое бодрое письмо написал. Чувствую, он и там найдёт себе применение. У него такой запас внутренней силы, что вряд ли его сломит эта ссылка. В стойкости бери с него пример!

Иннокентий прижался щекой к жене и чуть слышно сказал:

– Коль ты хочешь, чтобы стал стойким, то я еду в Санкт-Петербург к самому министру внутренних дел господину Горемыкину. Если попаду к нему на приём, то выскажу всё в глаза о беззаконии, которое творится в нашей губернии.

– О чём ты ему скажешь? Он ведь подписал постановление о твоей высылке за пределы края и Енисейского округа. Почему подписал, не разобравшись в деле? Ты же жаловаться будешь ему на него самого. Не было бы постановления министра, никто тебя и пальцем не тронул!

Иннокентий Киприянович удивлённо смотрел на жену:

– А у тебя голова работает лучше, чем моя.

– Ты своими прошениями башку забил под самое темя. Тебе приелось писать одинаковые бумаги, от которых нет отдачи. Согласись с судьбой и думай о завтрашнем дне. А в Санкт-Петербурге ты ничего не добьешься. Местные власти против пересмотра дела. Разве ты не чувствуешь, читая отписки?

– Вот и обидно, не хотят понять невинного человека!

– Это тебе обидно, а им – нет! Пол-России властью обиженных. Посмотри, что делается в Красноярске! Сколько нищих, обездоленных. И никто не пишет прошений, чтобы власть помогла. Она помогает лишь сама себе, дорогой Иннокентий. Если хочешь посмотреть столицу, поезжай, но проку, чувствую, от поездки не будет.

Иннокентий Киприянович впервые ехал железной дорогой в купе первого класса. Сначала с интересом смотрел на пробегающие мимо незнакомые места, засыпал на полке под стук вагонных колёс, коротал днём время за газетами и думал, что ждёт его в Санкт-Петербурге. Надеялся, что ему повезёт, если он найдет знакомого отца – Фёдора Богдановича Шмидта. Жив ли он, Сотников не знал. Двадцать лет назад у него была Мария Николаевна, а больше из дудинцев никто не навещал старого академика. Как он встретит совершенно незнакомого человека из третьего поколения Сотниковых? Сидел, сомневался, заказывал чай, выходил курить. Но никак не мог избавиться от ощущения монотонности вагонного бытия. Через неделю ему осточертел этот спальный вагон, паровозная копоть и засевший в ушах перестук вагонных колёс. Он с умилением вспомнил конный экипаж, пружинистое покачивание на выбоинах и цокот лошадей, уносящих по тракту тарантас. Казалось, что в тарантасе он ощущал больше простора, чем в купе, вдыхая запах трав, темно-зеленой тайги, вместо угольной гари. И, главное, не было чувства одиночества, окутывающего сейчас.

– А может, без привычки так кажется? – спрашивал сам себя, глядя в окно вагона, и отвечал: – Ладно, проверю на обратном пути.

На Николаевском вокзале Санкт-Петербурга взял экипаж и поехал по Литовскому проспекту сырой мартовской столицы к дому, где жил Фёдор Богданович Шмидт.

– Вы к кому? К академику? – спросил весёлый кучер, услышав номер парадного подъезда.

– А вы всех академиков знаете? – удивился Иннокентий Киприянович.