Сыновья Беки

Хасан слышать не мог слова «церковь». Ему одинаково ненавистны были и враги, что восстали здесь, в городе, против новой власти, и Бичерахов, которого он никогда по видел, и церковь – именно с нее строчил пулемет! Горцы ведь не зайдут в церковь, откуда им знать, что в ней делается, а враги там и могут плести свои сети.

– Ее бы поджечь, эту церковь, – зло бросил Хасан, – или взорвать!

– Пусть стоит. Чем она тебе мешает?

– Не помнишь разве, откуда летом пулемет строчил?

– Больше не застрочит. Ниоткуда. А мы не за тем сюда пришли, чтобы поджигать да взрывать. Пусть сам народ и решает, что с ней делать. А мы не должны подавать повода для того, чтобы о нас говорили плохое…

Но говорить плохое все-таки стали. На следующее же утро.

Пожар, который Хасан и Элберд видели ночью, оказывается, возник на большой паровой мельнице. В Моздоке распространился слух, будто поджог мельницы и убийство ее владельца дело рук горцев. Дошел этот слух и до притеречных станиц. Говорили о сундуке золота, о мешки денег. С каждым днем легенда о пропаже все росла и росла. Грабителей называли разных, но истинных похитителей найти не могли. А подозрение между тем пятнало всех. Командиры сотен грозились повесить виновных, если таковые отыщутся среди них…

Именно в этот день убили одного из сагошнинцев. Убили из засады, когда он один ехал по-над Тереком. Сражен он был одной-единственной пулей. Бедняга вырос сиротой у родственников. Совсем недавно женился. И теперь вот дома осталась молодая жена.

После этого случая решено было на пост посылать не двух, а трех или четырех человек сразу.

На второй день утром прошел новый слушок. Владельца мельницы, мол, никто не убивал, сам внезапно умер: увидел горящую мельницу, обомлел и умер. Но от этого черное пятно, что легло на вайнахов, белее не стало – утверждали, что коли бы не поджог, тан и владелец мельницы не умер бы. Обстановка накалялась ровно на столько, на сколько это было нужно врагам Советской власти, которые трусливо, как крысы, попрятались по своим норам и сидели в них, боясь высунуться. Этой провокацией они рассчитывали поднять казаков против горцев, а также и против советской власти, но надежды их не оправдались, казаки не поддались. Им уже надоели войны, да и к тому же что хорошего сделал им этот владелец мельницы – червяк, напитавшийся их же, казачьей, кровью?

Разговоры, однако, не прекращались, и казаки сторонились горцев…

2

Хасан долго не решался войти во двор к Мите. Его удерживало опасение, что там может оказаться брат Мити – Илюха. Как ни приглядывался Хасан, во дворе вообще никто не появлялся – он был словно нежилой. Тишина вокруг, будто на кладбище. Хасана это даже тревожило. Наконец он решился и пошел. Вот и знакомый домик. Хасан надавил на дверь. Она, печально скрипнув, отворилась, и тотчас из темной комнаты донесся голос.

– Кто там? – спросила женщина.

– Это я, – ответил Хасан, входя в комнату. – Добрый вечер.

– Кто ты?

– Я это. Митин товарищ, не помните разве?

Сначала слышен был только голос, а женщины самой не было видно. Наконец вырисовалась старая деревянная кровать и сидящая на ней старушка.

– Кто тебе нужен-то?

– Митя нужен.

– Нету Мити.

– А где он?

– Совсем и не было его. Ни его, ни другого. Это люди говорят, что были. А где же они, если были?

Хасан насторожился. Старушка была вроде бы не в себе.

– А старик где?

– И старика нет. Никого нет. Я есть. Приходил тут один, говорил, что он мой сын, Илюша. Дважды приходил. Ты тоже, наверное, пришел, чтобы сказать, что ты мой сын? Обмануть меня хочешь? Да?

– Да что вы!

– Меня больше никто не сможет обмануть. Опять хочешь показать мне голову сына? Нет, не буду больше глядеть!

Голос ее, поначалу едва слышный, теперь окреп и стал совсем другим. Старушка чуть не кричала.

– Какую голову? – спросил Хасан.

– Какую, говоришь, голову?! – взметнулась старуха. – Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит! Разве ты не видал?

Ее слова, ее голос, эта темная комната и вой ветра в печной трубе, дребезжание оконного стекла – все действовало на Хасана удручающе. Он выскользнул из дома и заспешил, словно боялся, что старушка погонится за ним, а голос ее так и звенел в ушах: «Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит!..»

Когда и как это она могла лежать у ворот? И голова какого сына? Может, старуха помешалась? Потому и говорит такое?…

Хасан хотел было зайти к Нюрке. В окнах ее дома не было света. Видать, уехали все. Чего здесь Нюрке одной делать? Не о старшем ли сыне Илюше говорила старушка? А Нюрка, наверное, к родителям своим ушла… Что делать? Как узнать, что с Митей?… Хасан шел не к казармам, а к Тереку, мучительно раздумывая, как быть…

От моста кто-то крикнул:

– Эй, кто идет!

– Я иду! – отозвался Хасан по-ингушски. Постовые, тоже ингуши, преградили ему путь.

– Уж не думаете ли вы, что я убегаю домой или иду грабить?

– Куда бы ты ни шел, не пропустим! – отрезал один. Говорил он грубо. Двое других вели себя чуть мягче.

– Если с тобой, не дай Бог, что случится, спрашивать будут с нас. Как бы ты сам поступил, окажись на нашем месте?