Сыновья человека с каменным сердцем

– Перестаньте рыдать. Сидите спокойно на своих местах.

И, подавая пример другим, она придала спокойное выражение своему лицу, подошла к двери, открыла ее и обратилась к ожидавшему в передней жандарму:

– Сударь, вы можете войти.

Жандарм вошел с каской на голове, держа левую руку на эфесе сабли.

– Вы имеете нам сообщить что-нибудь еще?

– Да, имею.

Он снова сунул руку за пазуху и вытащил оттуда небольшой сверток.

– Вот это.

Госпожа Барадлаи развернула сверток, В нем оказался голубой шелковый жилет, расшитый ландышами и анютиными глазками. Когда-то его вышила Аранка. Среди цветов зияли три отверстия с опаленными, окровавленными краями – то были следы пуль. Вышивка не оставляла сомнения в том, кто его прислал, а три отверстия досказали остальное.

Жандарм не произнес ни слова. Только снял на минуту каску, пока женщина разворачивала пакет.

Госпожа Барадлаи усилием воли подавила сердечное волнение. Еще не наступило время дать волю своим чувствам!

Твердой, решительной походкой подошла она к комоду, открыла ящик и, вынув оттуда что-то, завернутое в бумагу, передала это жандарму. То была сотня золотых.

– Благодарю вас, – сказала она.

В ответ жандарм пробормотал какие-то слова о боге (что ему было до бога!), вновь отдал честь и покинул покои.

Теперь можно было дать волю скорби!

Перед человеком с каменным сердцем

Да, теперь уже можно.

Можно обезумевшей от горя, потерявшей голову матери бежать с окровавленной одеждой сына через анфиладу зал, бежать к портрету своего мужа, человека с каменным сердцем, и там повалиться на пол. С рыданием показывая ему эту одежду!

– Смотри!.. Смотри!.. Смотри!..

Теперь уже можно покрывать поцелуями, обливать слезами эту дорогую одежду.

«Ведь он был самым любимым моим сыном!»

Можно в исступлении взывать к портрету:

– Зачем ты отнял его? Ведь это ты отнял его у меня! Разве он хоть раз обидел кого-нибудь на земле? Он был невинен, как дитя, как отрок. Никто никогда не любил меня так, как он! Он находился при мне, пока был ребенком, и откликнулся на мой зов, став взрослым! покинул свою любимую, отказался от чинов и славы, чтобы идти со мной. Кому нужно было, чтобы он умер? Кому понадобилось разорвать его сердце? Ведь он был кроток, как голубь, и лишь мягко улыбался, если кто-нибудь его обижал! Никогда злоба не гнездилась в этой душе. Разве я послала его на смерть? Неправда! Я не обрекала его на гибель, Пусть при нашем расставанье мною были произнесены горькие слова: «Я оплакиваю не тех моих сыновей, которые обречены на гибель, а тебя, кто останется жив!» Но все же не следовало ему столь жестоко мстить мне! Такая чудовищная мысль не могла зародиться в его душе, это ты подсказал ее! Она так похожа на помыслы, рождавшиеся в твоем жестоком сердце! Ты решил низринуть меня, – ну что ж, вот я и лежу здесь, распростершись ниц! Тебе хотелось попрать меня ногами, и ты попираешь меня! Ты задумал принудить меня признать, что и после смерти волен своей рукой поразить меня, – я чувствую это и корчусь от боли. Мне незачем лгать перед тобой, притворяясь, будто я обладаю сверхчеловеческой силой. Мне выпала горькая доля, я несчастна, как только может быть несчастна мать, хоронящая любимого сына. А ты, ты безжалостен! Ты – отец, призывающий сыновей следовать за собою на тот свет! О, будь милосерден ко мне. Я не стану с тобой бороться, я покорюсь, только не забирай остальных! Другой мой сын стоит на краю могилы. Не толкай же туда своей грозной рукой второго сына, не зови его, не отбирай у меня их всех по одному. И не посещай меня, как поклялся в свой смертный час. Господь свидетель, я хотела лишь добра. Не знала, что все это принесет такую боль.

Женщина лежала теперь в беспамятстве, распростерлись перед портретом. Никто ей не мешал.

Но портрет не дал никакого ответа. Он по-прежнему хранил молчание.

Роковая судьба свершилась. Неотвратимая судьба, в которой уже ничего изменить было нельзя. Не мог же теперь Эден объявить во всеуслышание:

– Эуген Барадлаи – это я, а не тот, другой!

Такой жест был бы не только бессмыслен и бесполезен, но и жесток по отношению к семье, для которой он сделался теперь единственной опорой. Оставалось лишь, скорбя и благоговея, преклониться перед светлой памятью принесшего себя в жертву брата.

«Среди нас он один оказался истинным героем!»

Верные слова. Ведь умереть за дело, которому поклоняешься и в которое веришь, побуждает человека честолюбие. А умереть за дело, которому поклоняешься, но в которое не веришь – жертва, превышающая силы обычного человека. Эден и Рихард были просто славные борцы, но подлинным героем стал Енё.

Разъяснилась ли когда-нибудь эта роковая, кровавая ошибка?