Сыновья и любовники

— Чуточку, — жалобно ответит мать.

И он подбавит в стакан воды, чтоб питье не придавало ей сил. И однако, он любил ее больше жизни.

На ночь больной давали морфий, и в сердце начинались перебои. Энни спала с ней рядом. Пол заходил ранним утром, когда сестра уже встала. Из-за морфия мать по утрам бывала изнуренная, мертвенно-бледная. От мучительной боли все сильней темнели глаза — так расширялись зрачки. Утром боль и усталость были нестерпимы… Но не могла она и не хотела плакать, и даже не очень жаловалась.

— Ты сегодня спала чуть подольше, малышка, — говорил ей сын.

— Разве? — беспокойно и устало отзывалась она.

— Да, уже почти восемь.

Он постоит, глядя в окно. Под снегом все такое унылое, бесцветное. Потом он нащупает у матери пульс. Сильный удар, за ним — слабый, точно звук и отзвук. Как известно, это предвестье конца. Мать позволяла ему считать пульс, знала, чего он хочет.

Иной раз их взгляды встречались. И тогда казалось, будто они сговорились. Словно он тоже соглашался умереть. Зато она умереть не соглашалась, не хотела. Тело ее сгорело чуть не дотла. Глаза темные, невыразимо страдальческие.

— Дайте же ей что-нибудь, чтоб положить этому конец, — сказал наконец Пол доктору.

Но доктор покачал головой.

— Ей теперь осталось недолго, мистер Морел, — сказал он.

Пол вошел в дом.

— Я больше не могу, мы все сойдем с ума, — сказала Энни.

Они сидели с Полом за завтраком.

— Пойди посиди с ней, Минни, пока мы завтракаем, — распорядилась Энни. Но девчонка боялась.

Пол пошел по снегу, через луга, через леса. На белом снегу он видел заячьи следы и птичьи. Он брел и брел, миля за милей. Медленно, болезненно, нехотя в красном мареве садилось солнце. Наверно, она умрет сегодня, думалось Полу. У опушки леса к нему по снегу подошел ослик, и ткнулся в него мордой, и пошел рядом. Пол обхватил его за шею и гладил его щеки от носа к ушам.

Мать все еще жила, безмолвная, с горько сжатым ртом, жили только полные темной муки глаза.

Близилось Рождество; больше стало снегу. И Энни и Пол чувствовали, у них больше нет сил это выносить. Темные глаза матери все жили. Морел, безгласный, испуганный, стал совсем незаметным. Зайдет иногда в комнату больной, глянет на нее. Потом, растерянный, попятится вон.

Она все цепко держалась за жизнь. Углекопы долго бастовали, и недели за две до Рождества вернулись на работу. Минни поднялась к миссис Морел с едой. Это было два дня спустя после конца забастовки.

— Минни, мужчины говорят, что у них руки болят? — спросила больная ворчливо, слабым голосом, который не желал сдаваться. Минни удивилась.

— Нет, миссис Морел, по крайности, я такого не слыхала, — ответила она.

— А вот поспорим, болят руки, — сказала умирающая, с усталым вздохом повернув голову. — Но по крайней мере на этой неделе можно будет кое-что купить.

Ничто от нее не ускользало.

— Одежду, в которой отец ходит в шахту, надо проветрить, Энни, — сказала она, когда углекопы собрались возвратиться на работу.

— Да ты не беспокойся об этом, родная, — сказала Энни.

Как-то вечером Пол и Энни сидели одни. Сестра милосердия была наверху.

— Она и Рождество переживет, — сказала Энни. Обоих охватил ужас.

— Не переживет, — угрюмо отозвался Пол. — Я дам ей морфий.

— Откуда? — спросила Энни.

— Возьму все, что мы привезли из Шеффилда, — сказал Пол.

— А-а… дай! — сказала Энни.

На другой день Пол рисовал в спальне матери. Она, казалось, уснула. Он тихонько ходил взад-вперед перед мольбертом. Вдруг прозвучал еле слышный, жалобный голос:

— Не ходи по комнате, Пол.

Он оглянулся. Глаза матери, точно темные пузырьки на лице, были устремлены на него.

— Не буду, родная, — ласково сказал он. И в сердце, казалось, оборвалась еще одна струна.

В тот вечер он взял с собой вниз все оставшиеся таблетки морфия. Тщательно растер их в порошок.

— Ты что делаешь? — спросила Энни.

— Я их всыплю в молоко, которое она пьет на ночь.

И оба засмеялись, словно двое сговорившихся нашкодить ребятишек. Среди этого ужаса замерцал проблеск здравомыслия.

В тот вечер сестра милосердия не пришла подготовить миссис Морел ко сну. Пол поднялся к матери с горячим молоком в поильнике. Было девять часов.

Пол приподнял ее на постели и вставил носик поильника между губами, которые ценой собственной жизни рад был бы уберечь от всякой боли. Мать глотнула, отодвинула носик поильника и удивленно посмотрела на сына темными глазами. Он не отвел глаз.

— До чего же горько, Пол! — чуть сморщившись, сказала она.

— Это новое снотворное, мне дал для тебя доктор, — сказал сын. — Он надеется, при этом питье тебе утром не будет так плохо.

— Хорошо бы, — как ребенок сказала она.

Она отпила еще немного молока.

— Но до чего же противное! — сказала она.

Пол смотрел на ее хрупкие пальчики, держащие чашку, на чуть движущиеся губы.

— Знаю… я попробовал, — сказал Пол. — Но я потом дам тебе запить просто молоком.

— Вот и ладно, — сказала она и опять стала пить. Она слушалась сына как малое дитя. Понимает ли она, думал Пол. Он видел, как вздрагивает ее истощенное горло при каждом трудном глотке. Потом сбежал вниз за молоком. На дне поильника не осталось ни крупицы порошка.