Сыновья идут дальше

В цехе, где чинили «Стеньку Разина», все еще валялась снятая с поезда, обгоревшая, пробитая броня, и вдоль путей стояли легкие горны. На станках осел густой слой плесени. Озоровавший в цехе мальчишка вывел пальцем смешную рожу и скверное слово. Изъянов было столько, что не все они попали в акты. И все-таки работы шли много быстрее, чем расписала комиссия инженеров. В спорах каждый раз побеждали устьевцы. Адамов охотно признавал свою ошибку, но спрашивал:

— Откуда вы это знаете, Филипп Иваныч?

— О чем вы?

— Я вот о чем — как вы можете рассчитать, что не в месяц наладить можно, а в неделю? Почему вы заранее видите, что люди осилят это? Что вам помогает видеть?

— Партия помогает, рабочий класс.

— Но ведь это общие слова, Филипп Иваныч.

— Общие — верно, но каждое это слово я пережил. И вам так надо. И каждому. Вот как переживешь это, все в мире яснее становится.

Адамов мягко улыбался и говорил:

— И все-таки не вполне понимаю. Выходит, что серый — это я. Серый с высшим техническим образованием. Да! — Адамов и печально, и как бы подшучивая над собой покачал головой. — Это придется признать. Не увидел нового в старой работе.

И вспоминался далекий зимний день, когда Дунин у него на глазах великолепно пристыдил наглого офицера. Все та же сила живет в этом маленьком человеке, и за пять лет она выросла еще больше.

А Дунин, верно, и не вспоминает о далеком зимнем дне.

3. Прокатка

От недавних годов запустения оставались провалы на дорогах, черные пожарища да лежала возле станции гранитная тумба. О ней забыли. И никто уже не знал, как она здесь появилась. Много старых устьевцев провозили в то лето почтовые поезда, а то и длинные, медленно передвигавшиеся составы, в которых были и теплушки, и вагоны четвертого класса. Неведомый шутник дал этим составам прозвище «Максим», которое в гражданскую войну стало известным всей стране.

«Почему же «Максим»?» — спрашивали непосвященные. «Потому, что горький это поезд. Долго идет он». И в самом деле, до революции такой поезд шел из Москвы до Петрограда сутки, а в гражданскую войну — два-три дня.

Сидя у громоздких узлов на платформе, дети дожидались, пока родители разыщут в Устьеве дома, где жили прежде. Дома стояли заколоченные, с разбитыми стеклами, отсыревшие. А бывало, что и не находили старого дома — разобрали его в тяжелый год на дрова. Через час-два Белоголовка, совсем уже дряхлая, полуслепая, везла в поселок со станции детей и узлы.

Не все еще корпуса завода ожили в тот год. Но уже видны были люди и в новосборочной и в трубной. Пошла кузница. Работал паровой молот, который три зимы простоял, причудливо обросший ледяными сосульками, спускавшимися до самой земли. Уже продали в Петроград три вагона труб. Без заказа на свой риск взялись доделать застрявший с войны буксир. Работали всего на одном буксире, но казалось, что уже не так пустынно на каналах. Слышался во дворах дробный стук пневматического молота, визг пилы, потом послышалось нарастающее гуденье мотора: пошел электрический край. Возле кочегарки чуть подрагивала земля. Все эти шумы еще не те, что были пять лет тому назад. Но не было уже и прошлогодней пустоты.

Но в дальних дворах возле двух мартеновских цехов, выходивших к самой насыпи, сохранялась прежняя тишина. Там еще стояли забытые, пустые, поврежденные вагоны со старыми названиями дорог. В этом дальнем углу недоставало рельс, крестовин и одной стрелки, которые отдали бронепоезду «Стенька Разин».

Еще не было сил пустить мартеновские цехи. Дунин не раз встречал в этом дальнем углу завода сталевара Чебакова. Старика неудержимо тянуло туда.

Дунин при встрече окликал его:

— Все вертишься тут, неуемный ты человек.

— А что мне вековать в заводских мужиках?

— Как ты сказал?

— Так и сказал, — в сторожа каждого мужика можно поставить. Ну-ка, зайдем.

Ключи от мартеновского цеха Чебаков всегда держал при себе. Старик говорил, что он, и никто другой, отопрет цех, когда придет этот день.

В полутемном корпусе было холодно. Свет косыми полосами проходил с боков.

— Ничего не замечаешь? — спросил Чебаков.

— Все то же.

— А ты прошлогоднее вспомни. Наверх погляди. Щелей в крыше нет.

— Верно, — обрадовался Дунин. — Как же это…

— Конечно, не сами заросли. Мы крышу починили, сталевары.

— А мне не сказали.

— Покуда ты ездил, мы на крыше сидели.

— А материал?

— Да что материал. Навес один разобрали, — простодушно объяснил Чебаков, — он пока не нужен.

— Э, старый, это самоуправство. Сказать надо было. — Дунин едва удерживался от смеха.

— Вон ты как! Что мы, для себя брали, что ли?

— Для себя, старый, для себя, — подтвердил Дунин. — Только это свое у тебя такое хорошее, что и самоуправство простить можно.

— Да что… — начал было Чебаков и замолчал.

До него дошел смысл, который Дунин вложил в эти слова, он был тронут и смущен.

Повернутая к мартеновской печи стояла завалочная машина. В конце машины еще лежали куски лома.