Сыновья идут дальше

Окончив операцию, хирург, вызванный из города, обратился к Сухину:

— Этого можно было не делать. На что вы надеялись?

— На его волю. У таких людей воля к жизни сильнее, чем у тех, кто живет просто так.

— Согласие больного было? — Хирург говорил с некоторым высокомерием.

Сухин побледнел, его губы задрожали. Хирург был значительно моложе, чем он, самоуверенный, видимо знавший себе цену, — а цена эта, возможно, была и выше его заслуг, ведь репутация высокого мастера медицины создается иногда чересчур поспешно, после одной-двух удач. И он, этот человек, смеет так разговаривать с ним, отдавшим всю жизнь поселку, никогда ничего не требовавшим для себя!

— Было не согласие больного, а его требование.

— В неотложных случаях, когда наше вмешательство необходимо, а больной без сознания и его невозможно спросить о согласии, это называется indicatio vitalis. То есть сама жизнь указует. А что же здесь было? Indicatio voluntatis? Указание воли? Новый термин? — Хирург продолжал все так же холодно и авторитетно.

— Дело не в термине, — ответил сдержанно Сухин, — а в том, что он не соглашался уходить без боя.

— И ему было известно все заранее?

— Да, все. Вас проводить к станции?

Но хирург, вероятно, почувствовал, что отнесся оскорбительно к старому врачу, и попытался смягчить это.

— Извините меня. Я понимаю, как вам тяжело. В конце концов, кто же мы такие, хирурги? Чаще всего — только посредники между вами, терапевтами, и конечным исходом болезни. Мы же видим больного в первый раз только перед самой операцией, а вы его знали раньше. Он вам близок.

Он хотел взять Сухина под руку, Сухин невольно отстранился. В этих словах ему почудилась рисовка, а рисовки он никому не прощал.

Просыпаясь, Родион слабо различал палату. Свет в ней был тусклый, колеблющийся. Казалось, он дышит тем же воздухом, что и в операционной, — терпким, горьковатым, от которого кружится голова. Тело жгла острая боль. И только по ней Родион ощущал свое тело.

Мучителен был каждый вздох. Воздух едва проходил через пересохшую, обожженную гортань.

— Пить! — простонал Родион.

— Родион Степаныч, нельзя, — тихо ответил Сухин. — Потерпите…

Если бы только пережил Родион эту ночь…

Катя ждала, пока он очнется.

Родион собрал все силы, но только и мог сказать:

— Ничего… Ничего…

— Что? — встрепенулась Катя. — Как тебе?

— Легче… будет…

Катя просидела весь день. К вечеру Родион отослал ее домой:

— Иди… Изведешься… Приходи утром.

Родион забывался. С каждым разом становилось труднее открывать глаза. Подвешенная к потолку белая лампа поднималась выше и выше и начинала меркнуть.

Глубокой ночью Родион умер.

Позвонили в Ленинград. Полетели телеграммы в Москву. Они застали там и Дунина, вернувшегося из командировки, и Башкирцева, приехавшего на короткое время из-за границы.

В осенний день двадцать шестого года снова собрались в поселке старые друзья Родиона, последний раз все вместе в Устьеве.

Хоронили Родиона после гудка. Никто не расставлял провожающих. Но они сами стали по годам начала своей дружбы с Буровым. Впереди шли самые старые товарищи. Это было дофевральское подполье, первые дни комитета на Царскосельской, семнадцатый год. Евгений Петров, которого случайно застали в Ленинграде, Дунин, Башкирцев, Дима, люди из первого отряда устьевской Красной гвардии — Чернецов, Горшенин, боевые товарищи по Жлобину. Немного их осталось. Не заняли свое место в этом ряду Федя Воробьев, друзья Павел и Леонид, шестнадцать человек, погибших под Уфой в борьбе за хлеб, — продовольственный отряд № 511.

Позади шли те, кто знал Родиона позже и не так близко, те, кто впервые встретился с ним в его последние годы. Опираясь на палку, медленно и задумчиво шел старый Сухин.

Гроб на руках несли до кладбища. Не раз подставлял под него плечо старый, все еще крепкий Чебаков. Он заботливо говорил низенькому Дунину:

— Дай я за тебя, Филипп Иваныч. Тебе несподручно.

И вздыхал всю дорогу:

— Какой был человек! И сам жил с огромным умом, и другую жизнь мог направить, как инструмент. Мне уж помирать пора было, а он одним своим словом направил меня.

Стоял теплый, солнечный осенний день. В безветрии каналы были недвижными. Еще зеленела редкая трава на берегах.

4. Друзья навеки

Когда возвращались с кладбища, Горшенин сказал:

— Пойдемте ко мне, не могу я вас так отпустить. Когда-то увидимся? До последнего поезда еще часа два.

Да, не скоро еще они увидятся и соберутся ли когда-нибудь все вместе?