Сыновья идут дальше

Видел, что, пока не выплачется, Пелагея ни слова не сможет сказать. Все она изливает в этих слезах — то, что помнит о нем, о себе, о доме на Царскосельской, о жене Башкирцева, о невозвратимых днях. Наконец Пелагея унялась и виновато взглянула на Бурова.

— На бабьи слезы ты не сердись. Знаешь, отчего они… — не сумела Пелагея выразить словами свою неясную мысль.

— Теперь садись. Рассказывай, что с тобой было, когда… контрреволюция победила.

Родион вспомнил последний приход Пелагеи в комитет. Он не раз рассказывал о женщине, которая в семнадцатом году, после июля, пришла прощаться в комитет, поцеловала Башкирцеву, дыхнула ей в лицо самогонкой и на прощанье сказала отчаянные слова.

У Пелагеи были такие же белые ровные зубы и обозначались прежние ямочки на щеках, когда она улыбнулась, отплакав. Но, должно быть, ей плохо приходится. На сапогах заплаты, положенные неумелой рукой, — наверное, сама чинила. Под халатом виднелась заштопанная во многих местах жакетка.

— Елизавету Петровну-то видел? — спросила Пелагея. — Милка поди выросла?

— У Елизаветы Петровны теперь трое.

— И у меня двое, Родион Степаныч. Две девчонки, двойня.

— Так, тетка Козорезиха…

— Да я давно не Козорезиха. Я Корева. И дети его, Корева.

— Расскажи, расскажи. Обо всем, что было с тобой.

— Помнишь, летом, тогда вернул меня Козорезов. И на чердаке я запертая сидела, и в деревню повезли. А всё ушла я к Кореву.

— Это к тому самому, что тогда? Наш был, молодой такой?

— К нему. Уехали мы с ним жить в Питер.

Пелагея вытерла рукавом неохотно выкатившуюся слезинку. Не раз плакала о муже. Вот о Родионе поплакала впервые…

— Вдова я, Родион Степаныч. Убили его в двадцатом году под Варшавой. Девчонок ращу. Ну ничего, девки-то здоровые, веселенькие.

Немного помолчали.

— Козорезова так и не видела?

— Он в городе. Подряды берет по квартирной части. На своей лошади ездит.

— Вот как!

— Поверишь ли, Родион Степаныч, — оживилась Пелагея, — поглупел он с богатством. Было это с год назад. Иду я по улице, а он в коляске катит. Посмотрел, будто сказать хочет: дура ты, дура, на кого меня променяла! Я, мол, в коляске, а ты в худых сапогах. Досада меня взяла. Показала я ему на каблук, сказать хочу: хоть ты в коляске катишь и на чердаке меня запирал, а каблука моего не стоишь.

— Гордая ты, Пелагея!

— Ему, дураку, видишь, почудилось, что на худые сапоги жалуюсь. Новые прислал мне на квартиру.

Пелагея залилась веселым смехом. В эту минуту она забыла и о своем горе, и о болезни Бурова.

— Сапоги-то взяла?

— Чего ж не взять? Сносила. Вот, Родион Степаныч, все вдовой живу, а насчет работы трудно. Где день поработаешь, где два… Много нас таких на бирже.

Пелагея замялась.

— Чего замолчала?

— Хотела тебя спросить. С тем и ехала. Но раз ты больной, то где уж…

— Говори, ничего!

— Нельзя бы мне здесь… где работать — сторожихой или как…

Буров достал бумагу и написал записку знакомому человеку.

— Полагается тебе через биржу пройти, — говорил он как бы сам себе. — Да уж ладно. Авось простят мне и ему, что не по закону. Я уж второй раз не по закону. Такие случаи. Вот записка. Поторопись-ка ты, а то не застанешь, в другой раз ехать надо будет.

Пелагея пошла по знакомым улицам поселка. На плитах возле полукруглого канала, где она тайком гуляла с Коревым, Пелагея глубоко вздохнула, предавшись на минуту воспоминаниям, от которых сердцу и приятно и больно.

Она не вслушалась в слова Бурова о том, что он второй раз поступает не по закону, а теперь вдруг вспомнила о них, подумала, но не поняла. Лишь месяц спустя объяснилось ей все.

Дома у Родиона лежало письмо, недавно полученное от Башкирцева.