Сыновья идут дальше

Дима по-прежнему был ловок и быстр в движениях, но прибавились какие-то новые, неуловимые черты. Лицом он был почти тот же простодушный парень, который когда-то в дежурной комнате Смольного неуверенно трогал невиданные им прежде вещи и тихонько, чуть улыбаясь, звонил в бронзовый колокольчик. И не прибавило лицу жесткости то, что перенес он в тяжелые годы. И оставались улыбчивыми глаза. Но жесты и манеры были уже другие.

— Солидности в тебе прибавилось. Садись, руководитель.

Дима работал теперь секретарем партийного коллектива на большом ленинградском заводе.

Он смотрел, куда можно положить кулек с яблоками.

— Кланялись все тебе, Родион Степаныч. И жена и теща.

— И теща вспомнила?

— Еще как помнит красного свата!

— А сынишка твой, Дима?

— Семь лет. Все ломает. Буянит, а теща все смирнее да смирнее.

— Однако трудная была бабочка.

— Теперь тихая. Одно осталось — свечи ставит. То тестя помянуть надо, я болел — так и за мое здравие бегала свечу поставить. Потом признавалась. И говорит: «Если тебе, Дима, не полагается по службе, чтобы верующая теща была, ты скажи, я брошу молиться. Много я молилась, может, и хватит?» Спросила, а все-таки молится.

— Эх, кабы все устьевские старухи решили, что довольно молились, что бы Пасхалов стал делать?

— Однако за твое здоровье не забудет свечку поставить, красный сват… Уж будь уверен. Ну, когда же починка, Родион Степаныч?

— Серьезное дело, Дима.

Помолчали. Нет, даже с Димой ему трудно говорить о своей мучительной надежде, которая то покидает его, то возвращается. Для этого Дима слишком молод. Почувствует ли он так, как надо ему, Родиону? В этом его нельзя ставить рядом с Филиппом. Вот приедет Дунин, тогда найдутся верные слова, слова двух кровных товарищей, переживших вместе бесконечно много.

— Что в городе, Дима? Как налаживается в Ленинграде? Кирову нелегкое наследство досталось. Ну, ты об этом должен знать лучше, чем я, Вот ты меня и посвяти.

— Если в двух словах, то скажем так — все в Ленинграде обновляется.

— Это чувствуется. А что же ушедшие?

— На поверхности их будто и нет, а дают о себе знать. Не думаю, чтоб вполне угомонились. Есть такие признаки. Кое-кого сбивают с толку. Не могут примириться с тем, что Питер потерян для них.

— А что они сделали для него?

— То-то и есть. Сидели несколько лет, чванились. А что оставили после себя? Все запущено, на каждом шагу разгильдяйство открывается. Ни город, ни заводы — ничего им не было дорого. А ведь на всех углах кричали, что без них Ленинград не обойдется.

— Это пиротехники, мастера фейерверка. Да если б одна пиротехника, тогда полбеды. Но у них пустота со злобой. И какие они будут завтра — кто их знает! Они уже всякими бывали.

Был уже поздний час. Врач, как обычно, входил в палату, напоминающе поглядывал на Родиона, а он и не замечал.

Увидит ли он снова Диму? Поговорит ли он с ним так, как надо поговорить с учеником, которому хочется передать самое лучшее? Ведь это лучшее пригодится Диме.

Родион на минуту закрыл глаза, собираясь с мыслями, и знаком попросил Диму не уходить.

— Да, Дима, ты вот теперь людьми руководишь, хотя моложе многих из них. Так надо тебе побольше знать из того, что мы знаем, — это Родион сказал как бы мимоходом.

И Диме это было понятно. Он молча смотрел на Родиона.

— Тебе же и тридцати нет. А должно быть, есть на заводе члены партии лет так на десять старше тебя.

— Есть, Родион Степаныч. Двое члены партии с пятого года!

— Дай-ка стакан, пить хочется. Хотя постой, ты же яблоки принес.

— Вот хорошее.

— О, какое! Наливное. — Родион с хрустом надкусил большое желтоватое яблоко, и палата наполнилась запахом антоновки. — И ты бери.

— Да это ж тебе, Родион Степаныч.

— Ну, я тебя угощаю. Давно таких не ел.

Родион откинулся на подушку.

— Ты не уходи.

— Да нет, нет.

— Надо тебе, Дима, получше знать тех, кого сменили в Ленинграде. Назывались они большевиками, а разве жили большой жизнью партии? Они ведь только в хлестких фразах, в фейерверках своих ораторских прощались со старым миром. Они целиком в нем, корнями, головой душонкой. У меня теперь есть время вспоминать.

Родион невесело усмехнулся и тяжело приподнялся на кровати.

— Погоди, — Дима наклонился над ним, — я тебе подушку подложу.

— Помнишь ты, как Чернова отсюда в семнадцатом гнали?

— С площади?