Сыновья идут дальше

Хозяин медлит. Он смотрит на лоцманов. Что скажут они? В зимнее время, когда порт пуст, одни лоцманы приходят сюда и заказывают старику унылую песню.

— Палач? Я не знал. Первый раз в жизни вижу палача, — говорит лоцман.

Он холодно смотрит на пьяного старика. Так вот откуда звериная тоска и отчаянная песня.

— И лоцманы не придут, хозяин. Мы скажем всем — здесь сидит палач. Честные люди за версту обойдут твой дом.

Хозяин кладет саратовку под прилавок, подводит старика к порогу и открывает дверь в пустой, дождливый, голодный город.

Лоцман разжигает трубку.

— У вас забыли эту песню. У вас никто не клянет свою жизнь. Корабли с оста, корабли на ост. Их больше и больше. За твое здоровье, товарищ!

2. Конец жизни

Нет, не сразу решился доктор Сухин снова послать Бурова на операцию. Он подолгу выслушивал Родиона, и озабоченность не сходила с лица.

— Орест Сергеич, — предложил Родион, — давайте говорить откровенно. Боитесь за меня?

— Опасаюсь.

— Можно обойтись без операции?

— Нельзя.

— Единственный шанс для меня?

Родион требовательно смотрел в глаза Сухину, и старый доктор понимал: не нужны здесь ни смягченные слова, ни преувеличенная надежда, ни утешения. Прямота здесь нужна, только прямота.

— Единственный.

— Так как же? Когда?

— Сердце надо сначала укрепить. Истрепанное оно у вас, Родион Степаныч. Внешне вы здоровяк. А сердце значительно старше вас.

Сухин подумал о том, что медицинского определения «cor lassum» (усталое сердце) в этом случае недостаточно. Слишком многое легло на это сердце.

Несколько месяцев Родион прожил в санатории.

К концу лета Буров вернулся в Устьево. Он казался поздоровевшим. Как обрадовалась этому Катя:

— Родя, чую, все обойдется.

Но ранней осенью ночью Родион коротко застонал во сне. Острая боль заколола где-то ниже груди. Еще не проснувшись, он прижал это место рукой, как зажимают рану, и тотчас открыл глаза. Катя ровно дышала рядом. Боль была нестерпимой. Словно изнутри в грудь упирается раскаленное лезвие. Он стиснул зубы, и тяжелые капли пота поползли по лицу. Жена не услышала стона.

Утром Катя заметила, что он бледен. Приступ прошел. И Родион стал надеяться, что повторится то же, что бывало в деревне. Там он не раз говорил Кате:

— Уведи ребят, чтоб не шумели. Я лягу боль пересыпать.

И порою боль как-то растворялась в крепком сне. Он вставал свежий.

— Наколдовал я свое здоровье во сне, Катя. Видишь, ничего нет.

И Катя сдерживала радостную улыбку.

Теперь сон был зыбкий, неглубокий, словно тело, медленно покачиваясь из стороны в сторону, опускалось куда-то. Наступало забытье. А под утро Родион так же медленно всплывал наверх. И во всем теле была боль. Мучительно ныло сердце. Казалось, оно замирает. И хотелось сжать его в кулак, выдавить застывающую кровь, чтобы согреть тело.

Он просыпался в один и тот же час. Но еще раньше просыпалась Катя. После нового приступа она сторожила минуту, когда проснется Родион. Они оба думали об одном и том же. Родион чувствовал ее молчаливую тревогу и все не мог решиться. Наконец однажды он притянул ее к себе, погладил по волосам.

— Сегодня пойду… посоветуюсь.

— Давно, Родиоша, надо, — тихо отвечала Катя.

Он пошел к Сухину домой.

Они сидели в той комнате, где шесть лет тому назад ночью в голодную зиму устьевские большевики совещались с Сухиным о том, как бы поддержать стариков до лучших дней. Та же самая лампа стояла на столе, и на жестяном абажуре нацарапаны латинские слова и алгебраические знаки — следы школьных годов сына Сухина. Орест Сергеевич еще больше постарел, но не грустен, как в голодную зиму.

Орест Сергеевич помнит всех своих больных. Помнит и тот день, когда он осматривал тяжело избитого Родиона и открыл в нем болезнь, о которой Родион не знал. На столе лежит широкая пленка, на ней расплывчато расходятся тени. Под тенью ребра густеет пятно — навсегда пораженное место. Семь лет тому назад пленки не было, и теперь нельзя сказать, что прибавили этому пятну кулаки огородников.

Орест Сергеевич еще и еще раз поднимает лупу над пленкой, хотя это и не нужно больше.

— Трудно, Родион Степаныч… Не хочу лгать, надежда невелика.

Не раз за сорок лет Сухин видел в этом поселке людей, которые знали о том, что их ждет смерть. Но никогда он не встречал человека, который так просто говорил бы об этом.

— Значит, конец, Орест Сергеич?

Его голос прозвучал немного глуше, чем всегда, но страха Сухин в нем не различил.

— Я бы не сказал, что обязательно… конец, Родион Степаныч. В нашей работе всегда есть элемент неизвестности. И так еще долго будет. С каждым днем мы узнаем что-то новое о человеке, о его способности сопротивляться.

Они говорили как очень близкие люди.

— Видите, — оживленно продолжал Сухин, — вот элемент неизвестности… Еще до войны мы многого не знали… Иногда нам кажется, что все ясно, и вдруг вмешивается этот элемент. И окажется, что у человека впереди не один год, а десять. Нет, нет! Поймите меня! Не для лежания в постели, я понимаю, такой жизни вы для себя не хотите, а для настоящей жизни, для работы.