Сыновья идут дальше

— Удержать? Чтоб не ездили в город?.. Да, мы говорили… Да, да… Удалось ли? Не знаю, не знаю… Что?.. Ну, не мы одни виноваты… Как?.. Товарищ Чернов своими глазами видел… Да, их влияние выросло. Ну, уж ко мне это не относится. Я тоже немало отдал партии…

Буров оставался в комитете всю ночь. То, что он испытывал, не было острой тревогой. Но глубокие раздумья волновали его. Завтра в столице состоится то, что назвали пробой сил. Сила его партии росла и росла. И завтра это все увидят.

Когда он спрашивал знакомых путиловцев, как у них, они отвечали: «Накипело». Так отвечали и обуховцы. Накипело оттого, что люди требовали ясности в самом жизненном. Будет ли мир? Дадут ли крестьянину землю? Обуздают ли капиталиста, который начал свертывать работу заводов? Надвигалась разруха. В уклончивости правительства видели обман. Военная неудача потрясла всех.

И то, что накопилось, могло бурно прорваться. Не на это ли рассчитывали кадеты, уйдя из правительства? Прорвется, и что же будет дальше?

Буров задремал за столом. Во сне ему послышался голос Анисимовны. Она и разбудила его. Одной рукой трясла за плечо, а другой держала телефонную трубку.

— Бужу, бужу. Из города звонят. Говорят — мирная, чтобы мирная.

Родион взялся за трубку:

— Да, я, Буров, у телефона. Внимательно слушаю вас, товарищ…

Тонкий летний туман быстро свернулся на канале, заскользил, как валик, по воде и растаял. Стали видны сваи. Стояло погожее утро. Раньше за этой минутой тишины начинал звонить колокол. Теперь ждали гудка. У дальних и у ближних ворот было шумно. Весь поселок пришел к заводским воротам.

Старенький колесный пароход «Николай Чудотворец», пыхтя, подвез людей из поселка с берега Невы. Этих людей называли босотой. Жили они своим отгороженным мирком, крепко пили и больно дрались, если чужие совались к ним. Рваные, крикливые, они повалили с парохода. Но сегодня как будто не было вражды между ними и здешним поселком. Встретились мирно, без ругани, без издевок.

Все эти люди окружали Воробьева, Волчка, Горшенина, их товарищей по комитету, задавали вопросы, на которые не успевали отвечать.

Подходили люди из большой огородной, и тогда начинались споры.

— Чего ж, за прогулку в город платишь? Тогда прогуляемся, — кричали огородники. — Из большевистского кармана платишь? На всех у вас-то хватит?

— У вас сразу — карман да карман.

— Мы не баре, чтобы по Невскому с песнями ходить. Находились. Нам за день плати. Мы пролетарии.

— Пролетарии? Посадские приписные к заводу, вот вы кто такие!

— Мы-то приписные? Мы кровные. От отцов и дедов. А вы коблы приблудные. Гав-гав!

— Мы-то коблы? Чертовы огородники!

— Свой огород разведи. Попотей над ним.

— Не ты потел. Ты пузом до огурца достанешь.

— А ты мое пузо не меряй. Ты свою дурость меряй. Как живу, так и живу, — не к тебе рапорт нести.

— Понесешь. Гнали мы вас перед Февралем из цехов и теперь погоним.

— Народ требует: кончай войну! Для того народ и едет в Питер! — кричал парень, такой немудрящий с виду, сезонник крестьянский, красный от возмущения. — А они — за день плати. Вот иудино племя. Ведь есть же у вас сыновья на фронте. Или всех от войны спрятали?

— Ребята, слушай. Соберем огородникам по копейке, чтоб ихний день не пропадал. Поставим их в Питере в особый ряд да с плакатом — вот, мол, какие приписные уроды у нас есть.

— Это мы-то приписные?

Наступит день, и до острого накала, до крови дойдет старая вражда между новосборочной, куда начальство издавна тщательно подбирало верных людей, и остальными устьевцами. А сейчас, на счастье огородников, в эту минуту завыл гудок, и они юркнули в ворота. Толпа почти не поредела, так мало стало этих огородников на разросшемся Устьевском заводе.

На станции Дунин вел переговоры с начальником. Начальник станции за Керенского не стоял, не стоял и за большевиков, но большевиков уже начинал побаиваться. И спорить он не стал.

Он сидел с карандашом и высчитывал:

— Если по сорок сажать в вагон, так это почти два состава. Где же их взять? У меня нет.

— Вызывайте.

— Да ведь не дадут, товарищи.

— Сажай по восемьдесят человек, даже по сто, — хозяйственно советовал Дунин. — И часу до города нет. Пожмутся.

— Да вагонов же нет. Поезжайте пассажирскими.

— Нам сегодня нельзя врозь.

На платформе показался Франц. Он услышал, что устьевцы поедут в город, и прибежал из колонии.

— Франц! — обрадовался Дунин. — Беги в комитет и скажи, чтоб Буров шел. Посоветоваться надо.

По доскам затопали ноги, и Дунин увидел солдата Ильина, а с ним чуть не весь понтонный батальон.

— Ильин, как ты добился?

Солдаты подтянулись: шинель не распоясанная, а на ремне, молодцеватые, побрились. Совсем старая выучка. Офицеры бьются, бьются, а вернуть этого не могут.

— Ничего я не говорил, — отвечает Ильин. — Сами догадались. Потому — проба сил.

И он знал эти слова.

Скоро на станцию пришел Буров. Батальон ему также понравился. Но он отозвал Ильина.

— Слушай, друже, с винтовочками там осторожнее. Так условлено. Мне из города наши звонили. Без баловства.

— Какое же баловство?

— Патроны есть?

— В подсумках.

— Так осторожнее, осторожнее.