Сыновья уходят в бой

Выпал наконец снежок на неласковую декабрьскую землю, и сразу светлее и словно спокойнее стало. Толя вернулся с улицы в дом, и хотя перед этим ему так не хотелось вставать, выползать на холод, теперь уже не хотелось лезть назад в сено, наваленное вместо одеяла и матраца на деревянную кровать. Всегда так. Когда нельзя было, умирал – спать хотел, а со вчерашнего дня назначили связным при командире взвода: спи-отсыпайся за все ночи караулов и вылазок! Так нет же, не спится.

– Ну как, мягко на кровати? – скупо усмехается Волжак, выходя из-за перегородки.

Тоже поднялся с сена, но Волжак чистый, свежий, а Толя и в ушах и на животе чувствует сенную труху.

– В лес они, что ли, уволокли свои сенники-матрацы? – говорит Волжак. – Ты что, уже и не умываешься?

Что толку ополаскивать нос, если весь ты будто чужой кожей обтянут: забыл, когда в бане жарился. Интересно, много незанятых гнездышек осталось в вязаном немецком белье, которое на Толе?

Пошел к колодцу. Одноногий журавль услужливо держит черную деревянную ведро-бадью, обледеневшую, тяжелую. Толя заглянул в черную яму. Даже не верится, что пахнущая чистотой вода – оттуда. Плеснул холодом на руки, потом расстегнул ремень, сбросил тяжелое пальто на снег и стал тереть снегом шею. Странное утро: все начинаешь делать нехотя, а сделаешь – и обрадуешься неизвестно чему.

– Ну вот, как пряник стал, – одобрил Волжак. – А книг не раздобыл?

– Столько курцов! – сердито пожаловался Толя.

– Учиться ты куда пойдешь? Да, тебе школу еще кончать. А потом?

– Не знаю, – соврал Толя. Очень даже знает. Литературный. Или, как назвал это Коренной: фи-ло-логический. Хотя Толя давно не писал стихов, но они, ей-же-ей, где-то на дне в нем, как вода в том колодце.

Его потому и не убило, что он должен написать. А что ведь будто ничего и не было. Его специально не убило.

– А я на истфаке учился, – говорит неожиданно Волжак. – Ну, ладно, валяй тогда, нарежь палок, поискусничаем, шахматы сделаем.

Разговор ли виноват или снежная белизна утра, но о винтовке Толя вспомнил, когда уже вышел на огород. Возвращаться не стал. Почему должно что-то случиться именно за эти десять – пятнадцать минут? Лес с этой стороны близко. И потом – гранат по две в каждом кармане.

Утро-то какое: земля стала светлее неба. Из снега белые березы растут.

– Ты куда? Толя!

Лина по снегу идет к нему. Нарочно волочит ноги, вспушивает снег сапогами.

– Шахматы? – Брови на похудевшем веснушчатом лице удивились, а глаза не об этом спрашивают.

– Чисто как, – ответил Толя.

– Ага! – обрадовалась девушка.

Березы растут из белого снега. Темные ели держат на своих лапках снежок – белые тени, – бережно, как подарок. Какая забавная эта Лина! Понадела, как баба, теплых одежек под свое короткое пальтишко, а руки, а ноги еще длиннее кажутся от этой смешной ее круглоты. Ремень винтовки обеими руками держит, а он все равно сползает с плеча. Смотри ты, и у нее граната с кольцом на поясе, и тоже, как принято у партизан, накрепко привязана.

– Давно я в лесу не гуляла. Ну, понимаешь, не жить, а гулять?..

Толя на всякий случай делает вид, что понимает не совсем. В конце концов он пришел резать палки. Деловито согнул прямую орешину – даже жалко, такая она прямая! – и секанул немецким кинжалом. Треснуло.

– Толя.

– Ну.

– Толя.

Девушка словно хочет найти в Толе что-то нужное ей, какую-то другую интонацию в его голосе.

– Что? – спросил Толя, на этот раз тихо.

– Тебе не кажется – сон это: скоро с армией соединимся, вернется все?

– Эх, будем через свои деревни идти, в шинелях, на танках, а бабы целовать будут!

– Ба-бы… Ишь привык! – Лина смотрит в упор, стараясь, чтобы покраснел Толя. Но у самой из-под серого платка на щеки ползет румянец.

Орешина, которую схватил, точно поймал Толя, задела еловую лапку, и та уронила свою снежную шапочку. Показалось даже, что ойкнула от внезапности и сожаления. Нет, это Лина.

– Теперь доставай из-за воротника. Иди, иди.

Втянула голову в воротник, улыбается и ждет. Снег и на бровях. Толя, проходя к следующей орешине, смахнул рукавицей снег с ее спины, задев тяжелую косу. И с плеча смахнул.

– Как с пня смел, – сказала Лина, следя за ним. Оттого, что брови, ресницы припушены снегом, глаза ее по-особенному блестят.

Толя не ответил, и Лина тоже промолчала. Когда слишком близко подходят они к чему-то, чего так ждешь, тут же пугается. И Лина тоже.

Толя молча рубил орешину.

– А когда бой – страшно? – спросила Лина.

– Надо только не думать, что конец света. Когда-то и я так.

– Я ни в одном не участвовала. А буду хвастаться: партиза-анка! Ты тоже хвастун.

– Чем же это?

– Я к тебе хорошо, а ты…

Неожиданно серьезно зазвучал голос Лины. Она замолчала. И Толя промолчал. О чем ни заговорят, сносит их все в одну сторону…