Сыновья уходят в бой

– Командир – штрафной, теперь взвод будет штрафной, – сказал на это Застенчиков.

Когда-то Фома Ефимов рассказывал Толе, что будет, когда немцы за хлебом полезут. Но не дожил до трудного времени Фома. И не знает, что четвертая от его могилы – могила «братушки», Зарубина.

Взвод расселился в деревне поотделенно. Командир же – в доме учительницы. В окнах белые шторы.

– Сидит и книги читает, – сообщил Молокович.

– А потом? – поинтересовался Носков.

Веселая это работка – охранять работу других. Лежишь над рекой и знаешь, что твое присутствие кого-то радует. Вон как улыбаются партизанам усталые жнеи. Харчи приносят: огурцы, кислое молоко. А последние дни и мясо в деревне появилось. Волжак посылал куда-то людей. Привели двух коров. Зарезали и разделили по дворам, что партизанам, а что жнеям. Застенчиков, который возглавлял «операцию», уверяет, что коровы полицейские.

Женщины работают споро, торопливо и посматривают с тревогой за речку.

Головченю, как самого рослого, бабы берут зачинать новую полосу («Чтобы у жней руки не ломило»): подвяжут фартук, платок на голову, серп дадут в руки. И все, как одна, разогнут спины, смотрят, улыбаются. А хлопцы беспокоятся:

– Бороду не отхвати.

– Это еще ничего…

– Тетки, порченого назад мы не примем.

Самая бойкая из жней, черноскулая, в ситцевом платочке, отзывается:

– Не примете – не надо, а мы его всякого возьмем.

Неплохо тут. Вот только Алексей… Теперь, значит, вместе быть.

В Костричнике объявился Половец. Но почему-то не на лошади. Зашел в «караульное».

– На казарменном? – поинтересовался сочувственно. – А чем вы тут занимаетесь?

Половец словно еще выше сделался, плечи подняты к ушам, редкие зубы лезут из бледных, словно вывернутых десен, глаза еще веселее и еще безумнее стали. Пошел со взводом к реке. И все это будто так себе, от скуки или из любопытства.

– Ну ладно, признавайся, – вдруг захихикал Волжак, – снова ко мне? На довоспитание? Ну еще бы, Пилатову такое наследство оставить – гроб ему и крышка.

Половец широко-широко разулыбился:

– Ага, к тебе. Походи, говорят, пешком. Хотели автомат отнять, а я им – во! И ты здорово тогда сказанул им: «Разведчики мои не для того, чтобы без конца дежурить у домов чьих-то девок, в ногах стоять…» О-ах, как не понравилось!

Толю не перестает удивлять, что кроме той жизни, которую он видит, есть, оказывается, и какая-то иная, где уже не хлеб и патроны делят, а что-то другое.

Под утро разгорелся скандал в караульном помещении. Веселый и злой.

Так уж повелось, что часы любой марки портятся во взводе. Их подкручивают.

С вечера точно рассчитают, сколько каждому дневалить (у печки или за дверью). Но обязательно что-то сделается с сутками: отстоял свой час, допустим, в двенадцать часов ночи, после тебя еще десять человек. Ровно в десять снова будят. Надо утру уже быть, на часах действительно десять, но на дворе темно, хоть на волка вскочи. Спа-ать хочется! Обругав кого-то, берешь часы и выходишь на улицу. Звезды яркие и большие, но смотришь не на них, а на стрелки, которые будто сдохли – ни с места. Так хочется помочь им. Какой-то умник притачал к суткам лишних часов пять или шесть, теперь радуется, спит. Ну, сейчас ты поспишь! С усталым видом человека, честно отдежурившего, заходишь в хату, будишь смену, и новый дневальный, тупея и свирепея, вынужден убедиться при свете звезд, что уж одиннадцать утра…

Спокойней сделалось по ночам, когда раздобыли где-то большие часы с ключиком. Ключик хранит у себя Шаповалов.

Но появился во взводе Половец, и старое повторилось. Ему предложили дневалить первому: с вечера удобнее, легче. Половец отказался. Пришлось Светозарову будить его в три ночи.

– Да ладно тебе, – не открывает глаз Половец.

– Здравствуйте! – громким шепотом удивляется наглости человека Светозаров. – Вы на него посмотрите! Ты русский язык понимаешь: твоя о-че-редь…

– Ну, перестань, – стыдит его «гусар».

– Хлопцы! – уже орет Светозаров. – Да вы полюбуйтесь!

– Ну ладно, ложись.

– Что ложись! Ты вставай. Да не здесь, не возле огонька. На улицу топай.

– Отзвонил – слезай. Не твоя забота.

– Разбудишь Шаповалова, вот этого, с белой головой.

Неизвестно, сколько времени прошло, но снова шум.

– Ты что с ними делал? – спрашивает Шаповалов, разглядывая часы при свете лучины. – Чем ты, зубами? Как плоскогубцами поработал.

С этого началась жизнь «гусара» во взводе. Шуточки, веселые, а порой и злые, о «гусарах», о «пехоте»: кто хуже, кто лучше. Особенно Носков любит эти перепалки: конечно, помнит, что его автоматом форсит Половец.

– Напугал бы я тебя, – лениво говорит лежащий под кустом над речкой Половец, – да, боюсь, умрешь со страху.

– Ну-ну, попробуй.

– Хочешь? – Половец достал из кармана черную гранату – яйцо с нежно-голубой головкой. – Кладу у ног, а вы смотрите.

«Дуэль», – радостно подумалось Толе.

Сразу всем сделалось весело. Один помкомвзвода Круглик смотрит неодобрительно, но не вмешивается. Носков ведь и сам теперь командир отделения (вместо «моряка»). А Волжака поблизости нет, он с отделением Шаповалова.