Сыновний бунт

Василиса тяжело вздохнула, положила горячую ладонь на голову и закрыла мокрые глаза. И вдруг увидела не теперешнего Ивана Лукича, не усача с седой головой и крепкой шеей, а того, прежнего паренька Ваню, который когда-то заявился в Беломечетенскую в своей расшитой на украинский манер сорочке, с вьющимся светлым чубом и с молоденькими шелковистыми усиками. И будто тот, молодой, Иван Книга так ласково поглядывал на Василису и таким приятным голосом говорил: «Милая Васена, серденько мое! И как это могло взойти тебе в голову уезжать от меня, и почему говоришь, что сердце твое охолонуло — это же неправда! Или уже позабыла, какой я был, и через то сердце твое охолонуло? Так погляди на меня, на мне и сорочка та же, с вышивкой, и я тот же Ванюшка! И на меня не сердись, Васюта. Это я нарочно, чтобы малость тебя позлить, на время уходил от тебя, а на моем месте возле тебя оставался усатый мужчина, которого ты даже по имени не называла, а кликала Лукичом, как соседа. И не я, а этот усатый Лукич обижал тебя и причинил тебе столько горя. Теперь той шутке конец, я снова с тобой, тот же Ванюшка, которого ты когда-то повстречала в станице. Это правда, Васена, правда! Я снова вернулся к тебе, и любить буду тебя так же, как любил, помнишь, тогда… Это правда, Васена! Что так смотришь? Неужели не веришь, что я вернулся к тебе? Вот какая недоверчивая…» И будто Василиса широко раскрытыми, полными страха и слез глазами смотрела на Ивана Лукича и за широкой спиной его видела Ксению. «Так вот она какая, твоя правда!?» — со стоном вырвалось у нее. Ксения пряталась, ей было стыдно, слышалась ее усмешка… Задыхаясь, Василиса отвернулась, уткнула лицо в подушку и заплакйла навзрыд… Это был глубокий и тревожный сон. Василиса рыдала — и во сне она была несчастлива…

II

Утром пришло письмо от Алексея и Дины. Молодые люди сообщали, что с жильем они устроились хорошо — есть комната с сенцами и с кладовкой, «а вот посуды у нас нет, даже одна тарелка на двоих, не успели еще нажить»; что в Сухой Буйволе прошли сильные грозовые дожди с градом, «так что теперь наша Буйвола не сухая, а мокрая»; что стрижка овец давно завершена, а шерсть перебросить в Невинномыоск на фабрику никак не могут; «передайте бате, что мы ждем те обещанные грузовики, а дождаться не можем, так что пусть поторопится». Были в письме и такие приятные сердцу Василисы слова: «…и если вы, дорогая мамочка, найдете время, то приезжайте к нам; мы с Диной очень просим вас, и вы сами поглядите, как мы тут живем…» И хотя дальше шли одни поклоны и приветы родичам, Василиса читала и читала письмо, и оно так ее взволновало и обрадовало, что она побежала в комнату Ивана, разбудила его и сказала:

— Ваня! Алеша меня к себе зовет!

— Что? Где? — протирая глаза, спросонья спрашивал Иван.

— Да вот письмо… Алеша прислал… Так и пишет, что он и Дина просят меня…

Сидя на кровати и глядя на мать сонными глазами, Иван одобрительно кивал головой и думал о том, как это хорошо, что благодаря письму брата мать рано разбудила его: он сможет сегодня по-настоящему поработать.

Василиса приготовила сыну завтрак и заставила вслух прочитать письмо. Склонила на плечо голову, слушала, и глаза ее блестели от счастья. Вернув матери письмо, Иван сказал, что охотно сам побывал бы у Алексея, но у него нет для этого времени. И как только Иван ушел в мастерскую, Василиса начала готовиться в дорогу. Прежде всего нужно было хорошенько обдумать, что ей нужно сделать до отъезда; что взять с собой и что оставить дома, с кем поговорить и о чем поговорить. Память у нее стала плохая, как решето, в голове, как на грех, не удерживалось то, что необходимо было помнить. Поэтому Василиса вынула из шкафа старую, пожелтевшую ученическую тетрадку, оставшуюся от того времени, когда Алеша ходил в школу. Оседлав нос очками и не надеясь на память, она стала делать на листке заметки: и о том, что до отъезда постирает белье — а и сына Ивана и мужнино, и о том, что возьмет с собой чистые наволочки, простыни, теплое одеяло, и о том, что нужно захватить побольше посуды, и о том, что она непременно купит Дине подарок… «Кто их тут без меня будет обстирывать, — думала она, склонив над. тетрадкой голову. — Лукич спросит, почему я беру теплое одеяло, а я скажу, что не для себя, а для детей. Привезу им на хозяйство и тарелки, и кастрюли, и чашки — пусть радуются… А вот что бы такое купить Дине? Надо с Ваней посоветоваться… Завтра и Ване и Лукичу скажу всю правду, не стану таиться, и пусть они знают, что покидаю Журавли насовсем…»