Сыны грома

Вечерами кто-то из нас оставался на кораблях, а кто-то сходил на берег. Те, кому выпадало ночевать на суше, охотились на зайцев, лис, оленей и вепрей, а также упражнялись во владении мечом. Ведь мы давно не дрались и могли утратить ловкость, которая приходит к воину на поле брани и покидает его в мирную пору.

На шестой день пути по Маасу нам встретился боевой корабль, шедший вверх по реке. Он был хорош: не так строен и смертоносно быстр, как «Змей» или «Фьорд-Эльк», зато достаточно велик, чтобы разместить сотню вооруженных мужей. Теперь, однако, на нем было не более семи десятков воинов. Весла быстро и слаженно погружались в воду при поднятом парусе, на новехонькой белой ткани которого горел красный крест. Едва Улаф заметил этот корабль, Эгфрит, спеша приветствовать незнакомцев нашей обычной уловкой, выбежал на нос «Змея» и, когда суда поравнялись друг с другом, осенил франкского капитана крестным знамением. Слуги Карла имели суровый вид, и даже священнодействие нашего монаха не смягчило их взоров.

– Однажды на моем парусе будет красоваться голова волка, – произнес Сигурд завистливо. – На всех парусах всех моих кораблей. Я заплачу за это серебром христианского императора. – Франкское судно уже прошло, но крест еще был виден с наветренной стороны полотнища: он казался огромным розовым пятном. – В этом знаке есть сила, – сказал ярл, провожая корабль взглядом и почесывая шею. – Я чувствую.

– Ее оказалось недостаточно, господин, чтобы разгадать нашу хитрость, – сказал я, на что Сигурд ответил мне не слишком уверенным кивком. – При виде волчьей головы на твоих парусах кровь будет стынуть у людей в жилах. Твой герб заставит врагов мочиться в штаны.

Сигурд закусил губу, погруженный в думы. Помолчав, ответил:

– Может, когда-нибудь у тебя самого будет боевое знамя – черный ворон, раскинувший огромные крылья. Тогда обмочусь даже я.

Слова Сигурда вызвали у меня улыбку, потому что были совершенно несбыточны. Иметь собственный стяг мог только ярл, а я стал бы им не скорее, чем Флоки Черный обрил бы голову, надел юбку Христова монаха и плюнул Одину в единственный глаз.

Продолжая путь, мы видели стада с пастухами на горных лугах, окутанные дымом деревушки у воды и разрушенные белокаменные строения, похожие на старые обесцвеченные солнцем скелеты. На западном берегу притаилась церковь или даже целая монашеская обитель, которую викингам захотелось бы посетить, если б нашей целью не была более крупная рыба. Сигурдовы волки проводили монастырь жадными взглядами, думая о серебре и каменьях, хранимых его братией. Ниже по реке поросшие соснами горы становились мягче и наконец сменились холмистой равниной. Через два дня мы свернули в рукав, бежавший на восток, а еще через два вошли в реку, что тянулась к северу. Подплыв к поселению, словно бы оседлавшему ее, мы подумали, что это и есть Экс-ля-Шапель. Но оказалось, мы были между двух городов, один из которых, стоявший на западном берегу, Винигис назвал Тонгереном, а другой, на восточном, – Ле Жи. По этому отрезку реки сновали всевозможные крупные и малые суда. Чтобы легче было с ними расходиться, мы спустили паруса и взяли весла. Купцы громко приветствовали друг друга и, перекрикивая бурлящую реку, обменивались вестями из разных городов. Чайки клубились над пристающими и отходящими рыбацкими лодками, вопя и кувыркаясь в задымленном небе. С западного берега, где строили церковь, до нас долетала перекличка топоров. Подле работников торжественно стояли монахи. Время от времени бриз подхватывал звуки их печального пения, и глаза Эгфрита наполнялись слезами.

– Понимаю тебя, – сказал я ему. – От такого вытья у кого хочешь засохнут яйца и отвалятся уши.

Монах не ответил мне. Он напрягал слух, силясь уловить псалмы, все тише и тише звучавшие позади нас.

Встречные суда поспешно уступали нам путь. Либо мы походили на воинов императора, либо нас просто боялись, невзирая на наши кресты. Так или иначе, угрожать нам никто не осмеливался. Мы же не желали искушать норн промедлением и потому уже к полудню прошли другой город – Маастрихт. Там, по словам Винигиса, был большой каменный мост через Маас, построенный римлянами при императоре Августе; теперь от него осталось лишь несколько камней, на которых горожане воздвигли дом своего бога.

– Эти места сплошь провоняли Белым Христом, – простонал Флоки Черный, когда я перевел ему слова рыбака.

– Сжечь бы все это, – сказал Свейн Рыжий, подаваясь назад и разворачивая мощные плечи при взмахе весла. Мы продолжали грести: река в том месте сделалась так широка, что не текла, а ползла, и ветер не дул, а шептал. – Христианская грязь не поползет дальше, если мы уничтожим ее огнем.

– Для этого нас слишком мало, Свейн, кровожадный ты болван! И строение из камня не будет гореть, как деревянный дом, – сказал Улаф. Он стоял перед нами, уперев руки в бока. – Но однажды, парни, мы сюда вернемся. Тогда вы утолите свой голод. Ну, а пока пускай себе молятся своему слабому богу. Пускай размякнут, точно гнилое яблоко. Тем легче нам будет их растоптать. Хей!