«Сыны Рахили». Еврейские депутаты в Российской империи. 1772–1825

Реакцию на попытки покровителя Неваховича, финансиста Абрама Перетца, войти в высшее общество столицы можно проследить по сохранившимся мемуарным свидетельствам. Характеризуя обстановку после заключения Тильзитского мира, когда Александр I требованием, «чтобы столица веселилась», пытался погасить общественное недовольство, Ф. Булгарин риторически восклицал: «Кто не помнит великолепных праздников тогдашнего откупщика Авраама Израилевича Перца (sic!)», которые якобы «сам император удостаивал своим посещением»[740]. Совершенно иным образом рисуется общественный статус Перетца в записках Н.И. Греча. Двоюродный брат мемуариста, П.Х. Безак, благодаря сотрудничеству с Перетцем «поправил свое состояние и испортил всю карьеру званием жидовского приказчика»[741]. В записках Ф.Ф. Вигеля главной причиной отставки Кочубея с поста министра внутренних дел в ноябре 1807 г. объявлялись дошедшие до императора «толки» о связях министра с Перетцем, благодаря покровительству Кочубея сосредоточившим в своих руках «важные отрасли государственных доходов». «Толки» о подозрительной «дружбе» министра с Перетцем являлись, согласно Вигелю, ярким выражением неприязни петербургского высшего света к Кочубею[742]. Во всех перечисленных эпизодах мемуаров более чем вероятны преувеличения и искажения, обусловленные позициями их авторов. Для Булгарина успехи Перетца были наглядным доказательством могущества еврейского капитала[743]. Вигель, обличая корыстолюбие и низость Кочубея, описывал его позорные «еврейские связи» так, как если бы эта ситуация имела место во время написания мемуаров. То же самое касается и аналогичной, хотя разворачивающейся не на таком высоком уровне, истории из мемуаров Греча.

Примечательна, вероятно, восходящая к семейному преданию трактовка отношений Перетца с петербургской еврейской общиной в книге его правнуков В.Н. и Л.Н. Перетцев. Несомненно, описание «подпольной борьбы» петербургских евреев с «вольнодумцем» Перетцем, якобы являвшейся одной из причин его разорения[744], было связано с общей тенденцией работы, однако можно усмотреть в ней и отголоски реальной ситуации. Перетц противопоставлялся, с одной стороны, Ноткину, «стремившемуся к обособлению евреев», с другой стороны, хасидам, «неприязнь» к которым «обошлась ему дорого»[745]. Упрекая С.М. Дубнова и Ю.И. Гессена в пристрастном отношении к Перетцу, его правнуки не менее пристрастны в своей апологетической трактовке его жизни и взглядов[746]. Отсутствие в соответствующем разделе книги ссылок на источники является косвенным свидетельством того, что здесь авторы, вероятно, основывались на семейном предании.

В отдельных источниках, восходящих к описываемому периоду, отношение к Перетцу как в еврейском, так и в российском обществе выглядит несколько иначе. В записи о смерти его дочери Мирьям в пинкасе погребального братства Шклова Перетц именуется почетным титулом «учитель наш»[747]. Данного звания могли лишить за проступки против общины (например, доносы) либо за недостаточно строгое выполнение религиозных предписаний. Запись в пинкасе свидетельствует, что Перетц сохранял его по крайней мере до 1810 г. Что же касается отношения к Перетцу в российском обществе, то весьма показательны слухи, ходившие в марте – апреле 1812 г. в Москве. Говорили, что Перетц (в данном документе фигурирующий как «Периц») «подкуплен Наполеоном, чтоб в вино [т. е. поставляемую им российской армии водку, «хлебное вино»] подмешать яду, и на основании следствия Периц посажен в крепость»[748]. Сюжет о «еврее-отравителе» (причем «отравление» понималось как в прямом, так и в переносном смысле) являлся со Средних веков одной из универсальных мифологем в восприятии евреев их христианским окружением. Данная мифологема была активизирована массовым сознанием, подогревавшимся официальной пропагандой накануне войны. При этом негативные коннотации, связанные с образом «чужого», были автоматически перенесены на одного из самых известных российскому обществу представителей еврейства. Отметим, что именно в этот период Державин писал свои «Записки». Знаменитое обвинение, что «Сперанский был всецело предан жидам чрез известного Перетца»[749], следует рассматривать в идеологическом контексте ситуации, сложившейся в связи со ссылкой Сперанского[750]. Иной характер носили слухи о Перетце, отразившиеся в отосланном А.А. Аракчееву в феврале 1813 г. донесении о настроениях в столице. «Публика вздумала сказать», что «Перец (sic!), оставя закон предков, принимает христианскую религию»[751]. При этом автор донесения счел нужным указать на полную неправдоподобность такого поворота событий. В данном случае направленность слухов не так очевидна, как в предыдущем: неясно, одобряла «публика» возможное намерение Перетца или же осуждала «коварного» еврея, готового даже на крещение ради повышения своего социального статуса.