Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке

О вы, избранные Отцом моим,
Я вас зову со мною в царство славы.
Голодного меня вы накормили,
Холодного — согрели, а когда
В темнице одинокий я томился,
Меня вы навещали, и в болезни
Не бросили, а смерть когда пришла,
То в путь последний скорбно проводили.

Они, услышав это, возликуют,

Но спросят Иисуса в изумленьи;
«Когда такое было, что тебя
Мы насыщали в голоде, в болезни —
Ходили за тобою, одевали -
Лишенного одежды, утешали —
В темницу заключенного, и смертью
Похищенного — честно хоронили?»

Христос ответит с радостью во взоре:

«Тот нищий, что пришел к вам на крыльцо
И именем Моим к вам обратился,
От голода страдая и от стужи,
Он не был вами изгнан и избит,
Но от достатка вашего накормлен.
Бедняк тот, получивший подаянье
Любви Христовой ради, это — я».

Тогда восплачут ставшие ошую,

Но Бог с великим гневом их прогонит,
Сказав: «Вас судьбы ждут другие —
Идите в ад на вечную погибель.
Меня вы не поили, не кормили,
От вас добра вовек никто не видел.
И потому гореть вам в преисподней
И мучаться непреходящей мукой».

Ответит тот народ, охвачен скорбью;

«Тебя мы, Боже, сроду не видали,
Не знали, что Ты голоден и жаждешь,
Что Ты в темнице страждешь горькой мукой»
И скажет им Христос в сиянье славы:
«Когда с порога бедняка вы гнали -
Меня вы гнали, и когда убогих
Вы не жалели — мучили меня»87.

Легко заметить, что эти топорные октавы восходят к евангелию от Матфея (XXV, 41–46), но Меноккио предпочитает ссылаться на них, а не на библейский текст. И здесь, как и в предыдущих случаях, он не столько опирается на книжный источник, сколько от него отталкивается, и это при том, что текст источника воспроизводится довольно точно, если исключить забавную ошибку, в результате которой место грешников занял ангел. Но если раньше, чтобы переосмыслить текст, достаточно было сделать в нем пропуск, то здесь мы встречаемся с более сложной операцией. Меноккио отходит от текста — кажется, что на один шаг, на самом деле, бесконечно далеко: если Бог — это наш ближний («потому что он сказал: «тот бедняк был я»), то главное это любить ближнего, а не любить Бога. Перед нами умозаключение, доводящее до крайних пределов то стремление к практической, деятельной религиозности, которое было свойственно всем итальянским еретическим движениям данного периода. Анабаптистский епископ Бенедетто д'Азоло, например, проповедовал веру в «единого Бога, в единого Иисуса Христа, Господа нашего и заступника» и учил любви к ближнему: «когда придет день Суда, нас спросят о том и только о том, накормили ли мы голодных, напоили ли жаждущих, одели ли нагих, утешили ли болящих, приветили ли странствующих... — в этом и состоит любовь»88. Но Меноккио не ограничивался ролью пассивного слушателя такого рода проповедей (если — что возможно — они достигали его ушей). В его высказываниях проявляется, пусть всего лишь в виде тенденции, стремление полностью отождествить религию и мораль. Прибегнув к удивительной и, как обычно, насыщенной конкретными образами аргументации, Меноккио объяснял инквизитору, что в богохульстве нет греха: потому что оно «причиняет зло только тебе, а не ближнему твоему, как если бы был у меня плащ и я его разодрал, то причинил бы зло только себе и никому другому, а кто не делает зла ближнему своему, тот не грешит; все мы — сыновья Божии, если не делаем зла друг другу, наподобие того, как если бы у одного отца было несколько сыновей и один бы проклял своего отца, то отец его простил бы, но если один сын разобьет голову другому, то его не прощают, а наказывают; вот поэтому я сказал, что богохульство — это не грех, потому что никому не делает зла». Итак, кто не причиняет зла другому, тот не совершает греха; отношения с Богом менее важны, чем отношения с людьми. Но если Бог — это ближний, зачем он вообще нужен?