Сыр и черви

Барыш искать приучены повсюду
И в смерти даже. Торжище ведут
О мертвом теле словно на базаре
И мздой не поступаются. А после
Глумясь над простаком, с деньгой
Последнюю простившимся, утробу
Лелеют ненасытную и глотку
Луженую. Барышничать пустились
И церковью моею, все добро
Себе хватая, бедняков в забросе
Оставив, службу божью позабыв.

Отрицание чистилища58 и, следовательно, какой-либо пользы заупокойных служб, осуждение латинского языка священников и монахов («Они нарочно в церкви говорят Не по-людски, а по-латински»), негодование против «церквей роскошных»59, оговорки в отношении культа святых:

Святые, сын мой, Бога почитали,
И мы за то их чтим. Святому
Их житию мы если подражаем,
То чаем лику их сопричаститься.
Но кто о милости их молит, тот
И думает, и делает неверно.

- и в отношении исповеди:

Тот христианин истинный, кто Богу
В душе свершает исповедь своей
И ежечасно, а не раз в году,
Лишь чтоб не записали в иудеи.

— все это, как мы могли убедиться, мотивы, то и дело встречающиеся в признаниях Меноккио. Он читал «Сон Каравии» через сорок с лишним лет после его выхода в свет, и историческая обстановка к тому времени решительным образом изменилась. Собор, который должен был примирить «папистов» и протестантов (раздор между ними Каравия сравнивал с враждой струмьеров и замберланов, двух фриульских партий), был созван, но оказался собором гнева, а не мира. Для людей, близких Каравии по духу, церковь, вырисовывающаяся из тридентских постановлений, ничем не напоминала ту «исправленную» по заветам «чистого евангелия» церковь, о которой они мечтали60. И Меноккио «Сон Каравии» должен был казаться памятником давно минувшей эпохи. Конечно, антиклерикальная и антитеологическая пропаганда оставалась по-прежнему злободневной, но взгляды Меноккио на религию далеко ушли от «Сна» по уровню своего радикализма. Отрицание божественности Христа, критический подход к Священному писанию, неприятие крещения, аттестованного как «барышничество», прославление веротерпимости — всего этого нет и следа в «Сне Каравии». Так, может быть, Меноккио это почерпнул из бесед с Николой из Порчии? Не исключено, особенно в том, что касается веротерпимости, и если верна идентификация Николы из Порчии с Николой Мелькиори. Однако из показаний жителей Монтереале следует, что к своему образу мыслей Меноккио пришел задолго до первого процесса61. Мы, правда, не знаем, к какому времени восходит его знакомство с Николой, но упорство Меноккио в отстаивании своих идей не вяжется с образом пассивного ученика.

11. «До этих мыслей я дошел своим умом»

«Хотите я покажу вам путь истины? Делайте добро и идите по пути, указанному предшественниками, и это то, чему учит святая наша мать церковь» — с такими словами, как утверждал Меноккио (и при этом, скорее всего, говорил неправду), он обращался к односельчанам. На самом деле, Меноккио призывал к прямо противоположному — уклоняться от веры предков и сомневаться в том, что священник возглашает с амвона. Так долго (судя по всему, около тридцати лет) сохранять верность этой неординарной позиции — сначала в маленьком мирке Монтереале, затем перед лицом инквизиционного суда — было возможно лишь для человека, наделенного совершенно исключительными интеллектуальными и моральными качествами. Ни ропот родных и знакомых, ни упреки священника, ни угрозы инквизитора — ничто не могло поколебать Меноккио. Но что давало ему такую стойкость? Ради чего он произносил свои речи?

В начале процесса он попытался объяснить свои идеи дьявольским внушением: «Но это мной говорилось во искушение..., это во мне говорил нечистый дух, он принуждал меня так думать». Но уже к концу первого допроса в его позиции наметились изменения: «Все, что я говорил или по божьему внушению или по дьявольскому...» Две недели спустя он привел другое объяснение: «Это было мне искушение от дьявола или от кого-нибудь там еще». Чуть позже он уточнил, что скрывается под этим «еще», его преследовавшим и искушавшим: «до этих мыслей я дошел своим умом». И от этого утверждения он уже не отступал в течение всего процесса. Даже решив умолять судей о снисхождении, он все свои грехи объяснял тем обстоятельством, что он «не без смысла в голове».