Сыщица начала века

В трубке раздается что-то вроде протяжного раската грома. Но ни слова разобрать невозможно.

– Что-что? – переспрашиваю я испуганно.

– Мамзель Вильбушевич здесь более не обретается! – рявкает мне в ухо «толстый и лысый». – Съехала восвояси! Так что оставьте меня в покое и более не звоните!

Я от растерянности помешкала, прежде чем спросить, куда же съехала Вильбушевич, только мгновение, однако этого вполне хватило, чтобы неизвестный господин дал отбой.

Смотрю в трубку, хлопая глазами, словно надеюсь там что-то увидеть, потом стучу по рычагу.

– Алло, станция слушает! – раздается певучий голос сирены.

– Барышня, извините, но связь прервалась, – искательно говорю я. – Не могли бы вы вновь дать мне квартиру Вильбушевич?

– Отчего же, – любезно отвечает сирена. – Да ведь связь снова прервется!

Право, она философка! В самом деле, рано или поздно рвется всякая связь. Но ежели исповедовать такое убеждение, надобно идти работать куда угодно в другое место, только не на телефонную станцию.

– И все же давайте рискнем, – нетерпеливо говорю я, опасливо косясь на дверь. Вот-вот служащий вернется – неудобно, что я без спросу телефоном пользуюсь.

– Простите, сударыня, коли решусь вмешаться, – подает голос сирена, – однако вы бы лучше к этому абоненту более не обращались. Я ведь не вас первую соединяю, а он постоянно отключается. И мои товарки то же самое говорят. Мы волей-неволей некоторые разговоры слышим. Работа такая, простите великодушно! Оттого я знаю: сей господин – батюшка той Вильбушевич, которая вам нужна. Они поссорились – не понравилось ему, что дочь занялась продажей помады. Вы ведь насчет помады Анны Чилляг разузнать пытаетесь?

– Да, – бормочу я.

– Ну так Вильбушевич Л.В. съехала на другую квартиру, к Ярошенкам. Ежели угодно, я вас с ними соединю.

– Благодарю, – растерянно отвечаю я, пораженная осведомленностью сирены.

Вот, значит, как! Получается, эти барышни волей-неволей слушают наши разговоры?! Скольких же секретов обладательницами стали они! Ведь нынче люди настолько освоились с телефоном, что свободно переговариваются о самых разных делах! Государственные чиновники – о службе, дамы поверяют приятельницам и родственницам самые интимные тайны. Да взять хотя бы нас, работников юстиции! Мало ли какой тайны касаемся мы в наших переговорах! А ну как иная из барышень захочет воспользоваться полученными сведениями да начнет шантажировать неосторожных болтунов и болтуний? Ох, надобно впредь быть осторожнее в переговорах! Боюсь, что отныне я не смогу отделаться от мысли, что меня постоянно слушает чье-то досужее ухо!

Все эти соображения промелькнули в голове моей в одну секунду, пока длилось соединение, и вот я слышу женский голос:

– Квартира Ярошенко.

– Не будете ли так любезны пригласить к телефону госпожу Вильбушевич? – говорю я после некоторой заминки, вызванной замешательством.

– Извольте, я слушаю, – отвечает женщина. – Вы, наверное, звоните по поводу помады Анны Чилляг?

– Как вы догадливы, – ахаю с притворным простодушием. – А скажите, это и в самом деле такое чудодейственное средство, как сказано в рекламе?

– Вы будете приятно поражены, – сладким голосом уверяет Л.В. Вильбушевич. – Самый запах этой помады наполнит вас желанием как можно скорее ею воспользоваться, а благоприятный результат не замедлит сказаться.

– Отлично! – Я продолжаю играть. – А как же приобрести баночку этой волшебной помады?

– Приходите ко мне на квартиру, – приглашает Вильбушевич. – Малая Печерская, совсем рядом с Сенной площадью, дом Ярошенко. Когда прикажете вас ожидать? Хорошо бы ближе к пяти вечера, а то мне нужно по делам удалиться.

Мы сговариваемся о встрече, и я отключаюсь – как раз вовремя, ибо газетный служащий в эту же самую секунду врывается в комнату с таким разъяренным видом, что у меня начинают дрожать поджилки. Сейчас станет ругать за то, что долго говорила по казенному телефону!..

С усилием вспоминаю, что я не напроказившая девчонка, а госпожа следователь, и действовала в интересах закона. Принимаю холодный, важный и даже в какой-то мере наглый вид, однако служащий на меня даже не глядит, так что мои маневры пропадают втуне. Этот человек начинает перебирать бумаги на своем столе. Вернее, не перебирать, а расшвыривать, словно пес, который копается в куче отбросов. Листки так и летят в стороны! Наконец служитель хватает один из них и смотрит на него, то приближая к глазам, то отдаляя, словно не вполне доверяет зрению. И с лицом его в эти мгновения происходит метаморфоза разительнейшая! С него сползает негодующее выражение, и взамен воцаряется самое обескураженное. Он словно бы даже делается ниже ростом и на цыпочках выбегает вон. Из двери, оставшейся открытой, доносится его сбивчивый лепет: