Сыск во время чумы

Пускать его не хотели, Самойловича звать не желали, тогда Архаров потребовал доктора Матвея Воробьева. Воробьев был в бараках, дежурил – так что и за ним не пошли. Тогда Архаров поднял шум. Прибежали караульные солдаты, он велел позвать кого-либо из офицеров, привели Бредихина. Тогда-то выяснилось, что Самойлович не в монастыре, а ночует в Павловской больнице, неподалеку.

Бредихин дал человека – показывать дорогу и чтобы не возникло осложнений с охраной больницы. Теперь, после того, как бешеная толпа разгромила бараки и забила насмерть врачей, строгости вокруг медицины граф Орлов развел неимоверные.

Самойлович спал, не раздеваясь, а только скинул свой обкуренный армяк и завернулся во вполне приличный шлафрок. Он вышел к Архарову, признал его, выслушал просьбу, очень ей удивился – и, разумеется, отказал.

– Я не для того здесь главным врачом поставлен, чтобы дозволять всякие безобразия!

– У меня поручение от его сиятельства графа Орлова. На днях в бабий барак привезли женщин. Их должны были запомнить, их мортусы на фуре привезли. Коли хоть одна жива, я должен с ней видеться и говорить, – Архаров не раз и не два повторил эти простые слова.

– Да русским языком же вам повторяю – никак нельзя, господин Архаров, посторонних в бараки не допускаем.

– Они хоть живы?

– Возможно, и живы, но входить в барак не позволяю.

– Я должен их видеть, – хмуро сказал Архаров.

– Не могу допустить, они заразны, – отвечал Самойлович.

– Я должен их видеть. Приказание его сиятельства графа Орлова.

– Не могу.

Помолчали.

– Сам-то ты, сударь, как-то заразы избегаешь, и прочие врачи с тобой вместе, – заявил Архаров.

– Сам-то я берегусь.

– Ну и я поберегусь. Мне лишь вопроса два или три задать.

Архаров с неудовольствием обнаружил в своем голоса этакие просительные нотки.

Эти вопросы вдруг сделались для него самым важным в свете делом.

Они еще некоторое время препирались, Архаров грозил неудовольствием графа, Самойлович же – неудовольствием Господа Бога и своей докторской совести, так на так и вышло.

Пока спорили, Архарову пришла на ум логическая неувязка.

– Послушай, сударь, ведь коли так – коли зараза настолько сильна, то и выздоравливать никто не должен. А они у тебя лежат среди таких же заразных – и ведь выздоравливают! Как сие получается?

– Как – одному Богу ведомо, – тут же скоренько отвечал врач. – А мы подметили такую особенность чумы. Валит она – сразу наповал, тут тебе и жар, и бред, и пот прошибает, и кровавая рвота – как у кого. Лежит такой страдалец четыре дня, лежит пять дней, много – шесть, иных к постелям привязываем, чтобы в помутнении рассудке не сбежали. И тут – или помер, или на поправку пошел. Как если бы Господь определил моровой язве для ее злодеяния только сей довольно краткий срок. Возможно, те микроскопические создания, которые больного изнутри разъедают, дольше не живут…

Но это он добавил с некоторым сомнением.

– Сами помирают? – уточнил Архаров.

– Хотелось бы, чтоб помирали. Или же в теле у страдальца за это время образуется сила, способная справиться с язвой. Нам главное – продержать больного этот срок, не дать ему помереть, а потом уже полегче.

Архаров вновь стал просить и грозить.

Самойлович, очевидно, устав и от своего ремесла, и от занудливого гвардейца, призадумался.

– Черт с вами, капитан-поручик. Я дам вам записку к доктору Вережникову. Он в Даниловом монастыре ведает женскими бараками, – сказал Самойлович Архарову. – Пусть сам решает, я не могу… я знаю, что не положено…

Архаров с запиской поскакал обратно и наконец был впущен в монастырь. Его свита осталась снаружи и была им отправлена к солдатским палаткам, где горели костры, – чтоб хоть не мерзнуть осенней ночью.

В самом монастыре старенький инок-привратник велел ему обождать – не появится ли кто из насельников или из служителей. Такой человек появился – средних лет, с длинной острой бородой, по виду – монах, но только обряженный, как показалось Архарову, в исподнее – белые штаны, белую рубаху, поверх – большой фартук. Но, скорее всего, это просто была старая одежда, застиранная почти до белизны.

– Ванюша, сходи за Василием Андреевичем, – велел инок этому человеку.

Некоторое время спустя пришли двое – служитель с факелом и молодой, худощавый, сердитый доктор, даже при факельном свете – бледный, из той породы, которую Господь, слепив уверенной рукой и по канонам мужской красоты, почему-то позабыл раскрасить, так она и осталась белокожей и светлоглазой до ощущения полной прозрачности. Даже крутые завитки густых и жестких вьющихся волос, не убранных в обычную прическу, были как раз таковы – разве что самую малость желтоваты.

Взяв записку, доктор Вережников с большим неудовольствием ее прочитал.

– Приказание его сиятельства графа Орлова, – в который уж раз повторил Архаров. – Не отступлюсь. Ночевать тут, на дворе, останусь.