Сытый мир

Мы спотыкались, кувыркались, стонали, пинались, бранились, горланили. Сумасшедший дом… И тут гроб заскользил вниз по лестнице, набрал приличную скорость и со свистом скатился прямо к бахилам вождя. Бумм! Наконец-то он хоть что-то произносит! Хотя в сказанном не так уж много смысла. Что-то трещит и ломается… От дубового гроба летят щепки. А он и впрямь оказался тяжёлым… Молодая женщина — вы не поверите — отважно прыгнула с верхней ступени лестницы вслед за гробом, воздев руки. Она несомненно попала в лапы безумия… Раздался такой треск… по звуку было похоже на треск ломающихся костей. Ну, ничего, это хоть на некоторое время её отвлечёт. Мы тоже кубарем скатились с лестницы. Густл приземлился прямо на меня. Пришлось высвобождаться из-под этой крышки. И тут вождь племени наконец-то произносит хоть что — то артикулированное, неистовое. Это сразу подействовало на всех. Внезапно всё смолкло. Мой халат, кстати сказать, был весь заплёван. Мало-помалу все начали распутываться. Молодая женщина сотрясалась в судорогах, у неё больше не было сил… от неё осталась одна завывающая каша… Мы подхватили гроб и ринулись к выходу, потом зашвырнули гроб в машину, сами прыгнули в кабину и нажали на кнопки, чтобы никто не открыл двери.

Семейство вывалилось на улицу. Ослеплённая дневным светом, эта траурная масса продвигалась вперёд как-то очень медленно, как стадо королевских пингвинов, угодивших в нефтяное пятно.

Густл надавил на педаль газа… Молодая женщина ползла на четвереньках… В зеркале заднего вида я ещё несколько секунд наблюдал происходящее. Это было впечатляюще. Столько любви! Буйное помешательство. Бешенство как болезнь. Не люди, а сгустки боли и ярости. Прямо в уличной грязи, на дороге. Рёв мотора перекрывал их вопли.

Мы переглянулись и с облегчением вздохнули.

Так вот что подразумевал Уве — и вовремя устранился. «Это надо увидеть!» — кажется, так он сказал…

Ну уж нет, нет уж, лучше не надо.

Густл снова включил радио и принял самый беззаботный вид.

— К этому надо привыкнуть! — сказал он. — Это у них менталитет такой. Но сегодня и впрямь пришлось несладко…

Я согласно покашлял.

— Кстати… впредь следи за тем, чтобы не выносить покойника за дверь головой вперёд!

— Почему?

— Почему-почему! Не положено! Ну, из-за пиетета!

— Я рад, что сам вышел живым из такого переплёта…

— И не говори! Но на будущее запомни: только ногами вперёд! Так повелось, сам не знаю, с каких пор!

Ага. Теперь буду умнее.

Высокий голос Густла в сочетании с его огромным, зыблющимся телом очень веселит меня… Но смех завершается ужасными хрипами. Мне надо бы где-то раздобыть микстуру от кашля, не меньше литра… И кодеиновый дурман…

Пригородные дома в их бонсайской идиллии, чистенькие, ухоженные, настоящие государства, правители которых хватаются за свои грабли и садовые ножницы как за оружие, едва почувствовав, что за ними наблюдают. Пруды, плющ, садовые карлики. Начиная от Нойаубинга уже пошли брутальные блочные строения и доходные дома — казармы. Потом в Лайме опять же дворцы, стыдливо спрятанные в узких улицах.

Чтобы не было резкого перехода — все три сорта.

Теперешний адрес покойного грека был такой: кладбище Вальд, кладбищенский морг, отделение девять. Там нас уже поджидало море цветов, цветочных композиций в плоских вазах и венков. Такое получишь, только если много улыбался.

В кладбищенской конторе нам ставят печать, после чего мы устраиваем обеденный перерыв на скамейке.

Мне кусок в горло не лезет.

Сегодня утром я купил в киоске плитку шоколада с марципаном. Просто потому, что уже забыл его вкус. Вообще-то я не люблю шоколад.

Зато Густл поглощает его с удовольствием.

Он чавкает, рыгает и попёрдывает в поражающем воображение выверенном ритме. На скамейке против нас сидит молодая мать и качает своего младенца на руках; она встаёт, пританцовывает с ним, подставляет его солнцу, щекочет ему нос указательным пальцем, смеётся и кружится, кружится..

Не часто увидишь такое омерзительное зрелище.

Густл управился с едой. Теперь ему захотелось общения. Скамья из пластика прогибается под его тяжестью.

— Ну вот, теперь хорошо. Скажи, а откуда ты родом?

— Здешний.

— А по выговору не скажешь.

— Ну и что теперь?

— Да нет, я просто так спросил. А сколько тебе платит Крамм?

— Десять.

— О боже, о боже…

— Вот именно.

Пот, потоки пота, горящий лоб. А Густл сыто посмеивается.

Набухшие веки. Много, много пота. Какой-то поблёскивающий бульон перед глазами, то лососёво-розовый, то серебристый, рыбы из обрывков целлофана — выпрыгивают и ныряют.

— Ну, это не моё, конечно, дело. Но знаешь, я понял в жизни одно: что надо прочно стоять на земле обеими ногами и чтобы всегда что-то было в резерве, правильно?

Я не перебиваю его. С каким бы удовольствием я сейчас спрятался на несколько минут под большим звёздным куполом моих наушников. Но не хочу показаться невежливым. Ладно уж, послушаем, что там Густл понял в своей жизни. Вряд ли этот перечень будет длинным. Он сделал из спички зубочистку и ковыряет ею в зубах.