Сытый мир

— Да, обеими ногами! — Он говорит то на баварском диалекте, то переводит свои же слова на немецкий. — Поверь мне, если ты работаешь, то с голоду не сдохнешь, но и не разбогатеешь!

— Ну и что?

— У меня, например, есть симпатичный побочный промысел.

Сейчас начнётся какое-нибудь скотство. Я это заранее чую. Всегда одно и то же.

— Знаешь, я продаю картиночки!

— Картиночки? С женщинами?

— И с ними тоже! Хочешь взглянуть?

Ага, значит, свинские картинки. Да, взглянуть я хочу. Они меня очень поддержат при онанировании. Моя собственная фантазия сейчас в некоторой узде и в страхе. И, как нас уверяют в рекламе: «Без всего остального вы можете спокойно обойтись».

Густл приносит из машины свою коллекцию. Это пакет изрядной толщины. Я устало беру его в руки.

— Боже мой, что это?

Густл хихикает.

— Классно, да? А вот сюда глянь! Такого не увидишь ни в каком магазине!

— Боже мой… — шепчу я.

— Да, знаешь, мой брат работает фотографом в полиции. Он мне и поставляет. А как тебе понравится вот это?

— У-у-ух!

— Что ты так кашляешь? А вот, посмотри!

— Выкинь это!

— Ну прям, я это продам! По пятёрке за ппуку! Тут ещё и не такое есть! Набирается неплохо, заработать можно. Такое тебе ни на какой выставке не покажут! Никакое видео с этим не сравнится! Беда только в том, что такие картинки ни один магазин не возьмёт на реализацию, понимаешь? Приходится самому продавать постоянным клиентам.

— Отстань от меня, а? Я болею.

— В тагую-то жару? А вот это посмотри — самая последняя жертва Дортмундского Кровопийцы. А вот эти общим планом, хотя они есть у меня и все по отдельности, вот… пять частей, супер, а?

Густл придвинулся ко мне. Я чувствую его зловонное дыхание. Фотографии чёрно-белые, лишь некоторые в цвете — и всё зарезанные трупы.

— Вот, гляди! Это многие покупают: удавленная бабулька. Или вот это! Настоящий хит! Поножовщина-1979. Четверо мёртвых турков на одном снимке! Мощно, да?

— Да пошёл ты!

— Хочешь, выбери себе что-нибудь! Бесплатно. За шоколад!

— Мне ничего из этого не нужно!

— Да ну тебя, в чём, вообще, дело?! Ты же смотришь на всё это в газетах и иллюстрированных журнальчиках! А как ты думаешь, почему по телевизору до сих пор гоняют так много всякой дряни про концлагеря? Да только потому, что там всегда показывают какие-нибудь жуткие картинки. Иначе никто и смотреть бы не стал!

— Пошёл отсюда!

— Да почему ты такой? Зачем тогда поступил к нам на работу? За десять-то марок? Столько и в «Макдоналдсе» заработал бы! К тому же там после закрытия можно от пуза нажраться гамбургеров!

— Я поступил к вам на работу, потому что влюблён.

— Ну, и что теперь? Ткк ты больной или влюблённый? Или что?

Мать с младенцем поднялась со скамейки и ушла.

Берёзы и тополя так эротичны на вид! Я вспоминаю кладбище в Фьезоле. Итальянцы на надгробных памятниках помещают фотографии, а кто-то мне рассказывал, что в последнее время эти фотографии стали делать цветными, и от этого якобы остаётся жуткое, устрашающее впечатление…

— Эй, ты! Ты что, больше со мной не разговариваешь?

Я встаю.

— Ну, держись, Густл! Ты здоровенный, сильный детина, а я по своему имиджу всегда был скорее трусом! Но иной раз… приходится ставить зарубки на своём жизненном пути.

— Ты чего, а?

— Да, я люблю. И болею тоже. Но всё остальное в руках Божьих.

И я бью ему в челюсть так, что он опрокидывается со скамейки навзничь. В первый раз за последние два года я совершил неразумный поступок. Я сажусь в кабину машины и жду суда и приговора.

Тристан поёт: «Свет ли мой я слышу?»

.. Nescio sed fieri sentiet excrucior.

С каким бы удовольствием я сейчас очутился в Риме, с Рихардом и Лидией! Хорошие были тогда деньки. Такие простодушные. Как сказал Ирод, ночь — это когда солнце светит на других. Да, отличный ландшафт для гиен и благовоние для навозных мух.

Густл взбирается на водительское сиденье. Вид у него крайне обиженный. Но он не замахивается на меня. Странно. Обеденный перерыв кончился. Мы возвращаемся в нашу контору.

Всё плывёт у меня перед глазами. Улицы превратились в реки, а дома — в лодки. Светофоры стали буями.

Летом умирает гораздо меньше людей, чем зимой. Солнечный допинг подстёгивает и придаёт силы.

Головная боль. Завихрения токов мозга.

Как же мне плохо! Искры и молнии, улицы, здания, нож. Во мне назревает землетрясение. Густл ругается на меня. Но кто же будет прислушиваться к его словам! Процентов на семьдесят я состою из воды и морского шторма. Плотина рушится.

То, что было потом, я помню очень смутно и урывками. В одной из сохранившихся в памяти сцен я стою перед Краммом. Он на меня орёт.

— Что вы сделали с вашим рабочим халатом?

Это я помню. Его мне порвала скорбящая гречанка.

— Что у вас за вид?! Вы же заблевали весь халат!

— Я болен.

— Ах, вы больны! Вот так радость! Уже на второй день вы хотите устроить себе прогул по болезни!

— Прошу вас, не выбрасывайте меня! Я хрупкий, я могу разбиться… Завтра… Завтра я буду снова здоров…

— Да вы напились!

— Нет.

— Густл на вас жаловался!

— Скажите ему, что я куплю у него картинки… завтра…