Сжечь мосты

Выплыл из своей стеклянной пещерки, миновал кафе и двинулся по Армянской все той же усталой походкой, волоча ноги. Мы приближались к метро Бориспольская, почему он не ездил сразу до этой станции? Из-за удобной автобусной остановки, всегда пустой от пассажиров, где можно поговорить без помех? Или из-за кафе, где можно выпить солодовый полугар перед возвращением домой? А в другие вечера что он делал? Вчера, например, когда я его не нашел? Конечно, он доехал сразу до Бориспольской. Нужно с ним заговорить, иначе он заметит меня, в конце концов.

Почему он меня не узнаёт? Может, он болен, может, не в себе. Амнезия и все такое… Я подыскивал фразу покороче. Посмотрите на меня внимательней, неужели вы меня совсем не узнаете? Когда-то вы каждый день звонили мне в Петербург. Может быть, вы хотя бы узнаете мой голос?

Мы были уже совсем близко от большого каменного здания. Все повторялось. И я опять не решился подойти. Наоборот, я даже отстал. Ноги налились свинцом. Он удалялся, и мне становилось легче. Он не зашел в магазин. Темный двор. Лампочка висела только над подъездом В. Рыбий жир заливал двери подъезда и навес. В этом освещении клетка пальто вообще почти не видна. Стирается. И пальто становится желтоватым, словно вымоченным в рыбьем жире. Он слегка сутулился, еле-еле шел к подъезду, можно сказать, – плелся.

Мне вспомнилась детская книжка «Как крокодил солнце проглотил», которую я читал малышу Алеше. Я нарисовал ему крокодила, который проглатывает желтое солнце. Освещенными остаются только челюсти крокодила и совсем маленький кусочек картинки. Остатки желтого света. И все вокруг плачут.

Когда он скрылся в доме, я зашел в будку к консьержке. За стеклом горел свет. «Ничего нет нового в этом мире, все уже было, просто иду по стопам Патрика Модиано», – подумал я. Постучал. Появилась полная женщина с добрым лицом. Довольно молодая. Я сказал, что ищу мужчину, который живет в этом доме. Одинокого (почему я решил, что он одинокий?), ходит в клетчатом пальто. Консьержка поморщилась, пытаясь, видимо, вспомнить.

– Это, наверное, Кантария, Богдан Кантария. Подъезд В (по-русски это звучало как «бэ»), не помню, какой этаж.

Провела пальцем по списку. Кантария. Подъед В, этаж 6. Я пошел через двор, сделал вид, что пошел. Когда услышал, что дверь у нее закрылась, развернулся и выскочил на улицу.

По дороге назад размышлял над фамилией Кантария. Конечно, я знал эту фамилию. Кантария водрузил знамя над Рейхстагом. Лет десять назад он еще был жив, держал сухумский рынок. Точно не знаю, так говорили. Дядя Антимоза. Алеша рассказывал мне об Антимозе. Антимоз выручал, много раз помогал Алеше на зоне и после зоны. Наверное, сделали ему документы на Кантарию. Сын Кантария. На сына не тянет. Внук. Или внучатый племянник. Может быть и украинцем, почему нет? Богдан Кантария. Богдан – вполне украинское имя. Что с ним случилось? Почему он меня не узнаёт? Не замечает. Похоже, он никого и ничего не замечает.

* * *

20 мая.

На следующий день я решил подъехать к этому дому засветло. Вышел сразу на Бориспольской. Светило солнце, и поворачивая на Народне ополчения, я почувствовал себя в провинциальном городке. Улицы пустые, где-то за стеной мерно постукивал мотор – наверное, мастерская.

Вспомнил родные места. Странное выражение. Мельничный ручей. Деревенька на берегу озера. На этом озере я в пять лет научился плавать. Рыбачил. Здесь же, в начале 80-ых, учил Алешу запускать воздушного змея. Действительно ли я чувствовал в этом что-то родное, или это просто накопившаяся масса воспоминаний?

Стоило мне увидеть огромное здание с брандмауэрами, как мои грезы растаяли, словно дым. Нет никаких родных мест, есть киевский пригород, пригород столицы теперь уже совсем чужого государства. Государства с другим языком, враждебного всему, что там считают русским. Пригород, где меня никто не ждет.

Я вошел в каптерку проходной и постучал консьержке. Она приоткрыла дверь, высунулась. Здоровая, сильная, кровь с молоком. Не без обаяния. В коротком синем халате, не закрывающем пухлые, круглые колени. Похоже, она меня узнала.

– Хотел спросить кое-что относительно господина Кантария.

Она не стала шарить пальцем по списку.

– С шестого этажа, подъезд В?

Шестой этаж. С тех пор мне часто виделось, как он поднимается по изношенным, как бы прогнувшимся мраморным ступеням – все медленнее и медленнее. И тяжело вздыхает. Как будто он глубокий старик.