Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

— Ваша салфетка уже совсем грязная, Давид, — говорила подруга Жюстена Прерога, — к следующему разу я вам ее поменяю. Прачка на этой неделе еще не приходила.

* * *

— Леонар, возьмите салфетку, — говорила подруга Жюстена Прерога, — а сплевывать можете в ящик для угля. Как же перепачкалась эта салфетка! Я ее поменяю, как только прачка принесет белье.

— Леонар, надо тебя как-нибудь написать во время харканья кровью, — прибавлял Жюстен Прерог, — пожалуй, я бы даже скульптуру сделал.

* * *

— Жорж, мне стыдно каждый раз давать вам одну и ту же салфетку, — говорила подруга Жюстена Прерога, — понятия не имею, что случилось с прачкой. Она никак не может дойти до меня с чистым бельем.

— Давайте обедать, — прибавлял Жюстен Прерог.

* * *

— Хайме Сен-Феликс, мне придется дать вам ту же салфетку, что и в прошлый раз, чистых у меня сегодня нет, — говорила подруга Жюстена Прерога.

И поэт начинал рассказывать истории, а Жюстен Прерог слушал, с удовольствием наблюдая за его крутящейся во все стороны головой.

* * *

Осень сменяла лето, весна — зиму.

Поэты продолжали, не ведая о том, делить одну салфетку и писать прекрасные стихи.

Леонар Делес харкал жизнью, корча все более уморительные гримасы, и однажды та же участь постигла Давида Пикара.

Вскоре поганая салфетка заразила ни о чем не подозревавших Жоржа Остреоля и Хайме Сен-Феликса.

Подобно отвратительному больничному полотенцу, салфетка была замарана кровью из легких четырех поэтов, а обеды все не кончались.

* * *

В начале осени Леонар Делес отхаркнул остаток своей жизни.

В трех разных больницах трое его собратьев по перу, содрогаясь от кашля, как женщины от любовных судорог, умерли почти сразу один за другим. И все четверо оставили восхитительные, словно нашептанные музами стихи.

Но смерть их списали не на обеды, а на голод, нищету и подругу всех поэтов — бессонницу. И действительно, разве может одна-единственная салфетка убить четырех неповторимых поэтов да еще так быстро?

* * *

Когда гостей не стало, то и салфетка была больше не нужна.

Подруга Жюстена Прерога наконец решила положить ее в грязное белье.

Разворачивая салфетку, она думала про себя: «И впрямь грязнющая, даже вонять начинает».

Однако расправив ткань, подруга Жюстена Прерога не поверила своим глазам и позвала художника, который в свою очередь тоже изумился, воскликнув:

— Чудеса да и только! Эта грязная салфетка, которую ты тут любезно разложила, подготавливая к стирке, не что иное, как портрет нашего покойного друга Давида Пикара — из разноцветных следов от выпивки и угощений сложились черты его лица.

— Но как это возможно? — прошептала подруга Жюстена Прерога.

Несколько секунд двое молча смотрела на чудесную салфетку, потом осторожно повернули ее.

Но их лица помертвели, когда на другом углу салфетки показалась страшная гримаса харкающего кровью Леонара Делеса, при виде которой раньше можно было обхохотаться.

Все четыре угла салфетки изображали друзей художника.

Жюстен Прерог и его подруга увидели задумчивого Жоржа Остреоля и Хайме Сен-Феликса, рассказывающего какую-то историю.

— Оставь эту салфетку, — резко прервал молчание Жюстен Прерог.

Салфетка упала и расстелилась на полу.

Жюстен Прерог и его подруга долго кружили вокруг нее, как звезды вокруг солнца, а потом этот плат святой Вероники^{86} обернулся к ним четырьмя ликами, призывая оторваться от жизни и улететь в пропасть между искусством и бытием.

ЛЖЕМЕССИЯ АМФИОН, ИЛИ ИСТОРИЯ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАРОНА Д’ОРМЕЗАНА

1. ГИД

Дормезана, моего соученика по коллежу, я не видел лет пятнадцать. Знал я о нем только, что он сделал довольно большое состояние, спустил его и теперь водит иностранцев по Парижу.

Как-то я столкнулся с ним возле одного из самых крупных отелей на Бульварах. Перекатывая во рту сигару, он терпеливо поджидал клиентов.

Он первым узнал меня и заступил дорогу. Видя, что его лицо мне ни о чем не говорит, он порылся в кармане и протянул визитную карточку, на которой значилось: «Барон Иньяс д’Ормезан». Ничуть не удивившись его явно недавно появившемуся титулу, я обнял его и поинтересовался, как идут дела, много ли в этом году иностранцев.

— Да вы никак принимаете меня за гида, обыкновенного гида? — возмущенно воскликнул он.

— Ну да… — смутился я. — Мне сказали…

— Вам сказали! Тот, кто вам так сказал, пошутил. Вы напоминаете мне человека, который интересуется у знаменитого живописца, как идет покраска. Я, дорогой друг, художник, более того, я сам изобрел свое искусство и единственный, кто им занимается.

— Свое искусство? Черт возьми!

— Нечего смеяться! — строго ответил он. — Я говорю вполне серьезно.

Я извинился, и он со скромным видом продолжил: