Т. 4. Сибирь. Роман

— Не в том дело, Поля. Это не просто доска, а карта Дальней тайги с обозначениями признаков газа, горючих источников, звуковых смещений, отклонений стрелки компаса. Тут записаны и наблюдения… Мои собственные и Федота Федотовича в особенности. Черт его знает, может, когда-нибудь и потребуется для науки. А доска потому, что не оказалось у меня ни бумаги, ни карандаша…

Полю все это поразило. Она поднялась на локте, и глаза ее смотрели теперь на Акимова с изумлением. О своей родной нарымской земле, краше которой, как ей думалось, на свете не было, она слышала чаще всего одни и те же слова: «Гиблые места. Гиблый край…» Ее сердчишко всегда сжималось в комочек от этих жестоких и суровых слов. Это нарымская-то земля гиблая?! Земля, где выросла и прожила всю жизнь мама? Земля, которую полюбил навсегда ее папка, приехавший сюда подневольно?! Земля, о которой дедушка Федот Федотович часто говорит как о земле чудес?! Ну уж знаете… А где еще есть такие просторы, как здесь, в Нарыме? А где, в каком краю сыщутся такие могучие реки, как здесь? А леса такие где-нибудь есть еще? А какие бывают здесь необозримо широкие луга, когда после весеннего половодья они покрываются цветами и буквально напоминают ковры! Вот то-то и оно…

Поля, конечно, этого не высказывала, но она всякий раз готова была высказать эти мысли, едва лишь кто-нибудь произносил о Нарыме жутко несправедливые слова: «Гиблые места, гиблый край…»

И вот тебе на! Беглый человек… Залетная птаха… А о чем толкует? Карта Дальней тайги! «Может быть, когда-нибудь потребуется для науки…» Не для чего-нибудь, а для науки! Кто он, этот парень, обросший бородой? Может быть, он новый Ломоносов? Тот-то ведь тоже из глухих и дальних мест, пехтурой с сумкой сухарей заявился в Москву…

Поля не могла дальше лежать на нарах. Она встала, подошла к столу, кинула взгляд на доску, разрисованную каленым шилом.

— И это все Дальняя тайга? — спросила Поля, склоняясь над доской.

— Все она, Поля. И неосмотренной земли тут… — Акимов не договорил, задохнулся, только размахнул длинными руками.

— А у нас, как ни послушаешь, все говорят: «Гиблые места». А вот же!

— Гиблых мест нет на земле, Поля. Есть гиблые условия существования людей. А это уж зависит не от земли, а от человека…

— А вы понимаете в землях? Какая ценная, какая нет? — спросила Поля, чувствуя, что облик этого парня приобретает какие-то иные очертания. «Я-то думала: он так себе, бунтует против царя, и все, а он, видишь ли, как… для науки», — мелькало у нее в уме.

— Кое-что понимаю, Поля. Путешественник я, изыскатель, — с легкой иронической улыбкой сказал о себе Акимов.

— И когда только вы успели?! — невольно воскликнула Поля, предполагавшая, что все люди, сведущие в науке, — предельные старцы с длинными седыми волосами, суровые и недоступные на вид, как тот же Ломоносов или вот еще Менделеев…

— Нет, Поля, вы ошибаетесь, пока еще ничего не успел.

— А вам это надо забрать с собой? — Поля кивнула на карту, прикрывшую стол почти целиком.

— Хотелось бы, конечно, — вздохнул Акимов, вспомнив сразу дядюшку Венедикта Петровича, который весьма был бы доволен такой картой. Похвалил бы всенепременно: «Молодец, Ванька, не лоботрясничал, думал, не уповал на светлое будущее, на которое любят сваливать несделанную работу лентяи».

— Нести целиком такую доску трудно. На каждом шагу она будет цепляться за сучья. Вы белый свет невзлюбите, — сказала Поля, прикинув размер доски со спиной Акимова. — А можно вот что сделать: распилить доску, сложить плашка на плашку, а уж потом склеить ее столярным клеем. И придется нести ее в мешке, и не поперек спины, а вдоль.

Акимов уже и сам понимал — забрать с собой доску невозможно. Ну, скажем, пронесет он ее через тайгу, а дальше как? Даже в распиленном состоянии доска все равно будет помехой. А главное, она будет обращать внимание на него посторонних и, следовательно, чинов российского правопорядка, а ему, наоборот, стать бы сейчас невидимкой, превратиться в тень, проскользнуть по России легкокрылой бабочкой, не оставляя следа.

— Спасибо, Поля, за совет, а взять доску не смогу. Оставлю. Положу вот сюда, в уголок. Под нары. И пусть себе лежит. Единственное, о чем прошу, Поля: передайте Федоту Федотычу, чтоб не торопился он пускать ее на лучину… — Подумав о чем-то, добавил с грустной усмешкой: — Вдруг она мне понадобится…

— Что вы, конечно, сбережем! Дедушке скажу, а только он и сам понимает. Вы не думайте, что если он неграмотный, то он дикий и темный. Он много знает, наслышан… — В голосе Поли прозвучали теплые нотки.

— Какой там дикий и темный! Федот Федотыч — человек обширного житейского кругозора. А в области таежной жизни он прямо профессор!