Та, что гасит свет (сборник)

«В человеческом теле пять литров крови, скоро вся вытечет, – думал Борис Антонович, – а снотворное и виски не дадут отказаться от задуманного. Ба, я, кажется, шевелю пальцами ноги! Но я же не могу шевелить пальцами, ведь ноги у меня парализованы! Значит, это глюки. А галлюцинации – это хорошо. Умирать, оказывается, весело. А я почему-то думал, что будет страшно. А оказывается, очень даже ничего. Вот и вторая нога зашевелилась… Как же хороша водичка! Пока не отключился, надо подумать о Боге. Если есть другая жизнь, мне вечный Ад – ведь я убийца! Мало того, самоубийца! Не видать мне царствия небесного! Может, покаяться? А что толку – разве можно искренне раскаяться в убийстве такой гадины? А ведь как я ее любил, как любил! Как она говорила – пылинки сдувал… Сначала любовь-морковь, а потом – подыхай, освобождай жилплощадь! Сдохнешь – квартира мне достанется… А почему я ей только горло перерезал? Надо было еще язык отрезать и в унитаз спустить – вот тогда бы смерть была справедливой… Кажется, я засыпаю… А Minha Bela Putana Wander Piroli я так и не закончил… Но ей же все равно! Кто она, и кто – я… Нет, точно засыпаю… А перед смертью перед глазами должна вся жизнь пронестись… Не проносится что-то… Надо вспомнить что-нибудь хорошее… В четвертом классе летом дали на неделю „запиленную“ пластинку Deep Purple, Machine Head, и это было такое счастье, такое счастье, что я не поехал в пионерлагерь, – пластинку надо было вернуть. А ведь в лагере было весело, все лучше, чем по расплавленному жарой Свердловску ходить, но это же были Deep Purple! Machine Head! В день, считай, выучил все песни наизусть. Я засыпаю! Нельзя! Нельзя! Надо еще что-то вспомнить!.. Еще имелся диск Urian Heep, заслушанный до дыр. А-а!.. В лагере была девочка Марина, толстушка, которой не интересовались мальчики. Вот мы, двое ущербных, и нашли друг друга. Как-то нас отправили на дежурство. Мы сидели в беседке, держась за руки, я гладил ей ладошку, и это было непередаваемым сексуальным моментом. И еще было… Мы с Андрюхой Гоцманом купили в деревенском райпо две бутылки водки-„чебурашки“, три огромных помидора и палку вареной колбасы. Ночью ушли в лес „бухать“, пили из горлышка, и не было тогда на свете ничего вкуснее этих помидоров, и опьянели мы уже от одной бутылки в зюзю, а вторую зарыли у какого-то дерева, ствол пометили, но на второй вечер ничего не нашли, хоть и бегали полночи с лопатой по чаще, это была моя первая в жизни водка…»

На край ванны присел человек.

– Ты кто? – спросил Борис Антонович.

– Я – Фобос.

– Зачем ты здесь?

– А мы всю жизнь с тобой.

– Мы – это кто?

– Я и мой брат Деймос.

– А он где?

– На кухне, трупом любуется. Красиво ты ее зарезал! Только зачем нужно было по горлу, ты же ее сразу убил…

– Сразу, да?

– Конечно. Прямо в сердце – раз! – и готово. А глумиться над трупом не по-нашему, ты же не дикарь какой.

– Ну да, не по-вашему. Ахиллес вон тело Гектора привязал к колеснице и возил за собой, не давая похоронить.

– Да что ты веришь сказкам! Гомер же сказочник. И выдумщик большой.

– Фобос!..

– Что?

– Я уже умер?

– Нет еще. Но скоро. А вот и Деймос!

– Привет, Деймос!

– Привет, Борис!

– Зачем вы здесь? Не ваше же дело доставлять умерших в царство теней?

– Мы только попрощаться. Мы же всю жизнь были рядом. От нас все несчастья.

– Зачем?

– Такое задание.

– Чье задание?

– Того, кто все видит и все знает.

– А зачем мне надо было делать плохо? В чем я провинился?

– В мире должна быть гармония. Кому-то плохо, кому-то хорошо.

– Борис! – тронул его за плечо Фобос. – Не спи! Мы же пришли попрощаться! Прочитай нам напоследок свой перевод Фернанду Пессоа.

– Так он же в основном на английском писал… А я английский не люблю…

– А чем тебе английский не нравится?

– Да нет, язык как язык, мне, наверное, просто переводить с него неинтересно. Да и слишком много желающих. Я спою:

Я любил. Ты любила.

Я забыл. Ты забыла.

Ока-за-лась ты сукой!

Наступила разлука…

– Ты скучный педант. Потому-то у тебя и не взяли перевод Жозе Сарамаго.

– Тут вы правы. Не надо было мне связываться. Все, что столько лет спустя описывается в литературе про последние дни Христа, – дань авторов тому, что их совесть и вера не дают им пройти мимо важного для них момента. Появляются Сарамаго, Булгаков, режиссеры Скорцезе, Гибсон… Зачем? Берешь Евангелие, открываешь, читаешь. И все! И все! Что еще можно добавить и, главное, зачем? Ведь все уже сказано, и не нами, обществом чувственных удовольствий… А Шекспир? Как и зачем переводить Шекспира? Есть ли смысл переписывать «моя подошва – меня учить?» Я нашел четыре варианта перевода, понятно, что не только на русский. Но он-то, самый простой, и есть правильный! «Моя подошва?» – говорит отец своей дочери. Она – красавица и умница, но он – отец! – «Меня – учить?» Остается только расставлять знаки препинания. Нет, Шекспир велик, но отстаньте, не люблю я английский, нет…

– А как же современная музыка? – спросил один.

– А как же тексты Radiohead? – спросил другой.