Та, что стала Солнцем

– С точки зрения логистики – да. Это лишь потребует дополнительных расходов… – Оюан не стал говорить, чье разрешение необходимо для выдачи этих денег. После Хичэту господин Ван находился в основном в своем кабинете или апартаментах, его редко видели. Оюан столкнулся с ним лишь один раз во внутреннем дворе, и тогда господин Ван бросил на него пронзительный, обиженный взгляд, который заставил Оюана остановиться и задуматься. Воспоминание об этом взгляде вызвало у него беспокойство.

Губы Эсэня сжались в полоску.

– Начинай приготовления. Я позабочусь, чтобы ты получил средства. Ты имеешь представление, куда мятежники нанесут следующий удар?

Оюану показалось, что его ударили кинжалом. Никогда еще он не испытывал одновременно таких разных видов боли, одна накладывалась на другую. Хотя боль от его первого предательства еще не прошла, он уже страдал, предчувствуя следующую. О, он хорошо понимал, куда мятежники двинутся в следующий раз. Осуществив свою стратегическую цель в Цзянькане, они будут стремиться к символической победе. И если их целью было посеять сомнение в праве империи Юань на Мандат, они будут стремиться отобрать у них древнюю столицу, расположенную в центре Хэнани – в самом сердце империи. Они захотят получить трон последней великой династии, которая правила до того, как пришли варвары.

Любой наньжэнь это понимал. А несмотря на то, что монголы сделали Оюана своим, он был наньжэнем. Он подумал: «Бяньлян».

Вслух он сказал:

– Нет, мой господин.

– Неважно, – произнес Эсэнь. – Что бы они ни выбрали, не думаю, что нам грозит поражение. – Он снова поднял лук и натянул тетиву. – По крайней мере, на этот раз нам не надо переправляться через реку.

Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как мятежник-монах обрушил на них стену воды и утопил десять тысяч солдат Оюана. С этого все и началось. Он был раздавлен, его поставили на колени; он посмотрел в глаза своей судьбе; он предал и убил. А теперь ему не осталось ничего, кроме боли. Он ощутил прилив ненависти к монаху. Возможно, его судьба была предопределена, но именно этот проклятый монах виноват в том, что это произошло именно сейчас; это он привел все в движение. Если бы не было его, насколько дольше мог бы Оюан оставаться с Эсэнем? Его пронзила такая сильная тоска, что остановилось дыхание. Приятное ощущение товарищества во время похода; чистое счастье сражаться рядом с ним – все это осталось в прошлом, в те дни, когда Оюан еще заслуживал доверия Эсэня.

Словно читая его мысли, Эсэнь с отчаянием произнес:

– Не знаю, как я это вынесу, – что мне придется остаться здесь. Только потому, что я теперь Великий князь и у меня до сих пор нет наследника. – Его стрела вонзилась в центр мишени. Оюан обычно был лучшим лучником из них двоих в стрельбе по неподвижным мишеням, но после Хичэту в стрельбе Эсэня появилась новая агрессивность. В тире и на полевых стрельбах, по крайней мере, она впечатляла.

– Если с вами что-то случилось бы… – начал Оюан.

– Знаю, – с горечью перебил его Эсэнь. – Династия на мне прервалась бы. Ах, как я проклинаю этих своих женщин! Почему они не могут выполнить хоть одно свое предназначение?

Они пошли подбирать свои стрелы. Стрелы Эсэня так глубоко вонзились в мишень, что ему пришлось воспользоваться ножом, чтобы их высвободить. Он хрипло сказал:

– Добудь победу ради меня, Оюан. Ради моего отца.

Оюан смотрел, как он вонзает нож в дерево. Несвойственные Эсэню темные чувства читались на его классически гладком лице. Видя это, Оюан чувствовал, что разбил нечто прекрасное, совершенное. Смерть Чагана была неизбежной: она была вписана в книгу судьбы мира с того момента, когда Чаган уничтожил семью Оюана. С этой точки зрения убийство Чагана не было грехом.

Но он чувствовал, что, разбив Эсэня, он совершил грех.

Эсэнь с ненавистью сидел за отцовским письменным столом. По традиции после присвоения ему титула он с женами и слугами переехал в дом Чагана. Возможно, кто-то другой получил бы удовольствие от близости к памяти о нем, но Эсэнь обнаружил, что его воспоминания неизменно неприятны, они неожиданно настигали его словно пощечины. Единственным утешением было то, что ему удалось заставить Оюана поселиться в своем бывшем доме. Настойчивое желание Оюана жить отдельно от всех, что не соответствовало его статусу, всегда было загадкой для Эсэня и вызывало у него некоторое недовольство. Казалось несправедливым, что самый близкий ему человек упорно выбирает одиночество и поэтому заставляет Эсэня тоже чувствовать себя одиноким. Но в Оюане всегда было нечто неприкасаемое. Он всегда отстранялся, когда Эсэнь хотел приблизить его к себе.

Дверь открылась, и вошел чиновник из сэму, за ним следовал слуга со стопкой бумаг. Все чиновники были для Эсэня на одно лицо, но этот человек выделялся светлыми, как лед, глазами, которые внушали тревогу. У него тут же испортилось настроение: это был секретарь его брата.

Чиновник смело прошел вперед и почтительно поклонился. Указывая на кипу бумаг, он сказал: