Та, далекая весна

— Чего ж их, на вожжах тащить в комсомол? — как всегда, загорячился Колька Говорков.

— Не на вожжах, а сагитировать, — разъяснил Иван и щегольнул услышанным в городе словом: — Индивидуальную работу надо вести.

— Агитировал! Толку что? — еще больше распалился Колька. — Братана Павлуху агитировал, а он меня по носу щелкнул и говорит: «Больно молод меня учить».

— Я тоже с братаном толковал, — добавил Федя Федотов. — Он не против комсомола. Говорит: «Дела вы нужные делаете, спору нет, а только, говорит, у меня своих делов по хозяйству хватает — я голова в доме».

— Вот и сагитируй! — обрадовался поддержке Колька. — Если свои так, к чужим и не подступайся. Старшие они по хозяйству, а в недоростках какой прок?

— По-моему, тут дело не в хозяйстве, — сказал Федя. — Старшие они возрастом — зазорно им к младшим-то идти. Братан хоть и не сказал этого, а понять дал. Потом еще боятся: девки смеяться будут…

— А я сагитировал одного, — просто сообщил Степан Кальнов. — Гришана Куренкова, что у Макея батрачил. Он хоть сейчас в комсомол.

— Так что же он? — оживился Иван.

— Сомневается, примут ли: неграмотный он. Говорю: пиши заявление, а он даже расписаться не может.

— Я думаю, заявление за него написать можно, а расписываться надо его выучить. Если он, конечно, пообещает за зиму свою неграмотность ликвидировать. Завтра приводи Гришана ко мне.

Один новый комсомолец — уже хорошо. Иван с нетерпением ждал прихода Степана с Гришаном. Они пришли вечером, когда Степан пригнал стадо.

Гришан Куренков — паренек лет шестнадцати. Впрочем, с виду столько ему не дашь: хоть и вытянулся он в рост, да больно худющий, вроде даже хлипкий, хотя у Макея еще прошлый год за взрослого тянул. Глаза у него голубые, наивные, совсем детские и улыбка ребячья. Постоянное кулацкое помыкание, тычки да затрещины сделали его робким и неуверенным в себе.

— Ну как, Гришан, хочешь в комсомол вступить? — сразу спросил Иван, не зная, с чего начать разговор.

— Да вот Степан говорит — надо, — ответил несмело Гришан, поглядывая на Степана, словно ища у него поддержки.

— «Степан говорит»! Ты сам-то как считаешь?

— Я всей душой! Я давно уж… — оживленно воскликнул паренек и залился краской смущения. — Не знал только, примете ли: неграмотный я.

— Это, конечно, очень плохо, — недовольно покачал головой Иван. — Чего ж ты так?

— Разве Макей пустил бы в школу? — ответил вопросом Гришан, взглянув на Ивана серьезным, взрослым взглядом, так что тому даже неудобно стало за неумный вопрос. — А до Макея тетка Аграфена из жалости держала. Ребят у нее нянчил — тоже не до школы было.

— И даже расписаться не можешь?

— Я могу крестик чернилами поставить, даже три могу.

— Нет, брат, крестики не подойдут: по крестикам в комсомол не примут. Заявление, пожалуй, за тебя написать можно, а расписаться надо обязательно самому, — сказал с сожалением Иван, но, увидев, каким расстроенным стало лицо паренька, а белесые ресницы захлопали быстро-быстро, предложил: — Давай мы сейчас с тобой научимся расписываться.

Гришан обрадованно кивнул головой, но засомневался:

— А сумею?

— Захочешь — сумеешь. Ну, а о комсомоле тебе что известно?

— Все! — торопливо ответил Гришан. — Комсомол — это Коммунистический Союз Молодежи, которая трудящаяся и против кулаков и всяких мировых буржуев. Мне Степан все разъяснил и устав пересказал.

— Тогда пойдем в дом, научимся расписываться.

— Вы идите учитесь, — сказал, подымаясь с крыльца, Степан, — а мне поспать часок надо — на рассвете стадо выгонять.

Гришан несмело переступил порог и низко поклонился Марии Федоровне, которая сидела у стола и что-то писала при свете пятилинейной лампы.

— Мама, пусти нас к столу, — попросил Иван. — Надо нового комсомольца расписываться научить.

Гришан старался вовсю. Большая, совсем не мальчишеская, рабочая рука с трудом удерживала верткую ручку. Никак она не хотела слушаться: то брызгала во все стороны чернилами, то, перевернувшись, не писала совсем. Не меньше часу трудился Гришан, пытаясь вывести два слова «Григорий Куренков», написанные Иваном для образца крупными буквами. Гришан сопел, смахивал левой рукой со лба пот и все-таки одолел: с трудом, но можно было разобрать его имя и фамилию.

— Сойдет, — заключил Иван. — Теперь я напишу заявление о приеме тебя в комсомол, а ты распишешься.

Гришан крепко ухватил ручку и наклонился над заявлением. Помедлил, поднял глаза на Ивана и, преодолевая волнение, спросил:

— А если испорчу? Тогда что?

— Ничего. Новое напишем, — улыбнулся Иван.

Гришан глубоко вздохнул, склонился над столом и расписался вполне сносно.

Когда он с облегчением распрямился и в который раз уже смахнул пот со лба, Иван заметил на шее у него под грубой посконной рубахой тонкий шнурок.

— А это что у тебя?

Гришан рывком прижал руку к груди и испуганно ответил:

— Крест.

«Вот тебе раз! Самого главного не спросил, а бросился заявление в комсомол писать. Дурак!» — обругал себя Иван.

— Так ты в бога веришь? Как же ты в комсомол с крестом?

— Не верю: бог мне ни к чему. Мне Степан про бога тоже все объяснил, что он опиум для народа.