Та, далекая весна

— Здравствуй, Бойцов!

Пересилив туман, застилавший глаза, Иван повернул голову и увидал Пазухина.

— Что ж это? Что? — едва ворочая языком от противной, гнетущей слабости, спросил он.

— Убили Сергунова, — все так же приглушенно ответил Пазухин.

— Когда? Кто?

— Позавчера ночью. А кто? Вон посмотри, — кивнул Пазухин на угол.

И увидел Иван в углу на лавке Макея Парамонова и… Яшку Захаркина. Бросилось в глаза, что Яшка сильно похудел, как-то подобрался, и глаза словно бы приоткрылись, больше стали. Усы отрастил Яшка — белесые, щетинистые.

— Как же… Как же они? — растерянно пробормотал Иван, не в силах осмыслить, понять, как можно такое сделать.

— Это мы и выясняем, — ответил Пазухин и обратился к Макею: — Так чье же это ружье?

Только сейчас Иван заметил в руках Пазухина охотничью двустволку.

«Из этого ружья Саню…» — мелькнуло в голове.

А Макей спокойно ответил:

— Ну, мое ружье. А дальше что?

— Как оно попало к Захаркину?

— Поохотиться на крупного зверя дал, — явно издеваясь, проговорил Макей.

«Как он может? Ведь из этого ружья Саню…»

Все возмутилось в Иване.

— Знал ли ты, Парамонов, что ружье у тебя Захаркин взял для совершения террористического акта против председателя сельского Совета? — не теряя спокойствия, продолжал допрашивать Пазухин.

— Ничего такого не знал и знать не хочу! — Макей даже в сторону отвернулся. — Яшка стрелял — с него и спрашивайте.

— Но когда он стрелял, ты стоял рядом?

Макей промолчал, а Яшка внезапно вскочил с места и, захлебываясь, заговорил:

— Стоял! Рядом он стоял, гражданин начальник. И ружья я у него не просил — сам навязал. Говорил — никто ничего не узнает. А теперь все на меня. С меня спрашивайте, а он, выходит, в стороне!

— Пес паршивый! — взъярился Макей. — Насильно тебя заставляли? Сам первый сказал — убить.

— Помолчи, Парамонов, — остановил его Пазухин и обратился к Яшке: — Из мест заключения бежал?

— Отпустили, — промямлил Яшка, отводя глаза.

— Документы, — потребовал Пазухин.

— Потерял я их…

— Чего ж в лесу сидел, а в село только ночью наведывался?

— Боялся.

— Чего?

Яшка замялся, явно не зная, что ответить, но взглянул на Ивана и вдруг сказал:

— Комсомольцев этих. Злы они на меня — покалечить могли.

— Не крутись, Захаркин, не придумывай сказок! — сурово оборвал его Пазухин. — Из мест заключения ты бежал. Нам это известно. Здесь ты скрывался и вошел в заговор с кулацкими элементами для совершения террористического акта. Не крутись — отвечать придется всем.

— Расстреляете? — встрепенулся Макей. — Ну и стреляйте! Все равно это не жизнь. Все сгорело. Своими руками спалил. Чтобы вам не досталось. И с Санькой рассчитался. Прощенья просить не буду!

Макей говорил отрывисто. Бешенство переполняло его, рвалось наружу, на губах даже пена появилась.

«Вот он, враг. Враг! Такой никого, ничего не пожалеет», — подумал Иван.

Пазухин спокойно, как-то устало даже сказал:

— Все понятно. Следствие продолжим в городе. — И распорядился, повернувшись к чекисту в кожанке: — Уведите. На ночь глядя не стоит отправлять в город. Поместите в общественном амбаре. Поставьте охрану.

Когда Макея и Яшку увели, Пазухин подошел к Ивану и обнял его за плечи.

— Вот и отвоевался еще один солдат революции, — тихо сказал он.

И не выдержал комсомолец Иван Бойцов: уткнувшись в жесткую солдатскую гимнастерку чекиста, он заплакал, вздрагивая всем телом, горько, по-мальчишески заплакал. Ведь что ни говори, а был он еще мальчишкой. Только три дня назад здесь, в этой избе, он разговаривал с Саней Сергуновым, а сейчас лежит Саня в гробу, вытянувшийся, чужой, и изменить ничего уже нельзя.

— Успокойся, Иван. Нельзя нам раскисать, — сурово произнес Пазухин. — Ты впервые такое видишь, а я ох сколько таких потерь пережил! И каждый раз кусок сердца отрывается. Такое наше большевистское дело: бьют нас, калечат, а мы идем вперед. И все равно доведем до конца дело, за которое такие, как Саня Сергунов, гибнут…

Пазухин взял Ивана за плечи и, отстранив от себя, слегка дружески тряхнул.

— А ну, подтянись, большевик. Нельзя нам, понимаешь, показывать свою слабость. Сомнут к чертям! Ты знаешь, какая теперь ответственность на вас, комсомольцах? Вам заменить Сергунова и проводить большевистскую линию на селе. Вы за все в ответе — и никакой слабости. Понял? А теперь иди-ка отдохни — на тебе совсем лица нет…

Мария Федоровна встретила Ивана сдержанно. Она только заглянула ему в глаза и спросила:

— Ты был в сельсовете?

— Был, — коротко ответил Иван.

Об этом больше не было сказано ни слова. Мать и сын умели понимать друг друга сразу; сейчас слова были излишни — ими ничего не изменишь.

Собирая Ивану ужин, Мария Федоровна, чтобы только нарушить тягостное-молчание, спросила:

— Что нового в городе?

— Был у Стрельцова… — начал Иван и осекся: вспомнилось лицо Стрельцова, и сейчас оно представилось Ивану таким же неживым, как у Сергунова, лежащего в гробу. Бледное, с запавшими щеками лицо и лихорадочно горящие глаза, кричащие: «Жить хочу!»

Иван с тревогой, с каким-то отчаянием спросил:

— Мама, неужели и он умрет?

Мария Федоровна остановилась перед сыном.