"Та самая Аннушка". Часть вторая: "Это ничего не значит" (СИ)

На старте меня охватила паника: куда я лезу? Финал «Великой цепи», вокруг лучшие из лучших, а тут я, пилот-юниор, на папиной машине, которую водила только на тренировках. Она впятеро мощнее моего «Чёртика», она совсем иначе управляется, тут совсем другие скорости. А потом вздохнула-выдохнула — и успокоилась. Будь что будет. Не стану сливать заезд. Разложу машину — так тому и быть, но не бороться за первое место я не могу. Отец поймёт, он поступил бы так же. Поэтому на старте наступила на педаль от души, выжав из турбины на прямике всё, и в поворот вошла первой. Ха! Жаль, папа не видит, как Заблонски глотает мою пыль!

Жёсткой борьбой меня было не удивить — наоборот, в юниорском классе бодаются куда злее, чем во взрослом, подростки безбашенные и бесстрашные. Но вот держать тяжёлую мощную машину было тяжело — мне просто не хватало силы в руках. Я летела на кураже и адреналине, рискуя больше, чем стоило бы, но мне везло — Заблонски ошибся на втором круге, его занесло, и, хотя он вернулся на трассу, но уже далеко отставал от меня. Вся борьба развернулась там, среди основного пелетона, я летела первой и думала только «не ошибиться, не ошибиться…». Это было чудо — но я не ошиблась ни разу. Прописывала повороты по идеальной кривой, открывала дроссель на прямиках, и даже удивилась, когда финишёр бешено замахал флагом — как, уже всё? И только когда во мне перестала петь турбина, я вспомнила, из-за чего это.

— Как он, дядь Саш? — влетела я в трейлер, отбрасывая в угол шлем. — Я пришла первой! Первой! Я обошла Заблонски!

Тут я увидела его лицо, и всё во мне оборвалось.

— Он умер, Анита.

Мой мир рухнул.

* * *

Потом были врачи, запоздалая суета, крики, беготня, бессмысленные слова ненужного сочувствия… Мне было всё равно. Сидела на полу трейлера и даже не плакала. Я словно умерла вместе с ним.

Дядя Саша настоял, чтобы я вышла на награждение: «Он бы хотел этого, девочка». Его жена хлопотала вокруг меня, пытаясь напоить какими-то успокоительными каплями, но я отмахивалась — во мне и так все замёрзло в тот момент.

Если кто-то из судей и догадался, что с нашей победой нечисто, то вслух этого никто не сказал. Я стояла на подиуме и послушно наклонила голову, когда мне на шею повесили сразу три золотые медали — мою юниорскую, мою штурманскую и отцовскую пилотскую. Он всё-таки стал лучшим гонщиком страны. Посмертно.

— Тебе, девочка, ещё жить, — шептал дядя Саша, — призовые пригодятся. Эту победу запомнят, когда в следующем сезоне поедешь во взрослой, сразу появятся спонсоры. Мы с женой поможем, можешь пожить пока у нас, наши дети выросли, дом пустой…

Я механически кивала, внутри меня был сплошной лёд. И только когда все закончилось, я вернулась в опустевший трейлер, села на его кровать, уставилась в стену — лёд лопнул. Я поняла — это я виновата. Он умирал, пока я выигрывала. Эти медали — плата за его жизнь. Я могла бы не ехать, вызвать врача, его бы спасли… Да, он сам попросил, но какого чёрта я послушалась? Я не слушалась его тысячу раз, я была жутко своевольным подростком, почему именно сейчас?

Потому что это было именно то, чего мне хотелось.

Я мечтала выиграть «Великую цепь». И вот я это сделала, а он умер. Из-за меня. Из-за моих идиотских амбиций. Из-за моего чудовищного эгоизма. Можно сказать, я его убила.

Только когда в трейлер ворвались дядя Саша с женой, я осознала, что кричу в голос и разбиваю руки, колотя ими в стену.

— Анита, боже мой, что с твоими глазами? — спросил он, когда меня напоили успокоительным, перевязали и умыли.

Я подошла к зеркалу — вместо моих серо-зелёных на меня смотрели яркие синие. Таких не бывает.

А ночью всё это перестало иметь значение, потому что упали бомбы.

* * *

О том, что однажды будет война, говорили все. Бормотал телевизор, писали газеты, трепались на парк-стоянке механики. Мне было плевать. Скучная взрослая фигня, которую надо перетерпеть, пока на радио пройдут новости и начнётся музыка. Гонки проходили за городом, и, когда над ним поднялся гриб атомного взрыва, на парк-стоянке только подпрыгнули на рессорах трейлеры. От взрывной волны и излучения защитили холмы, с которых мы потом смотрели, как оседает пыль над руинами. Руинами, в которых осталось тело моего отца — его увезли в городской морг на вскрытие. Так что даже похорон у него не было. Наверное, я единственная восприняла бомбы как должное. Мой мир умер с отцом, пусть горит всё остальное.

Радио не работало, никто не знал, что делать дальше, но все сошлись на том, что надо уезжать. Загнали машины на тралы, прицепили их к трейлерам, и караван тронулся по единственному уцелевшему шоссе, прочь от города.

Я не помню, с кем была война. Сначала мне было неинтересно, а потом неважно. Я не знаю, что с ними стало, но, поскольку нас никто не захватил, скорее всего, они тоже своё получили. Когда нет газет, телевизора и радио, мир сжимается до масштабов дневного перехода, а что там дальше — да какая разница? Это слишком далеко, чтобы иметь значение.