Та сторона

– Я – просто я. Когда старуха Клеменсе схватила инфаркт и сердце ее навсегда перестало биться, я стал ей, и жил в ее теле все те годы, какие она уже не жила. Когда Дядюшка Генри проводил тебя и закрыл за тобой дверь… Ровно в тот момент у него оторвался тромб, и как только я покину его, он умрёт, как умерла и старуха Клеменсе.

– То есть ты находишься в его теле и поддерживаешь этим жизнь внутри него, но как же ты мог управлять другими? Почему в одно и то же время ты находился в разных существах?

– Я не управляю другими, я использую их тела в качестве временного пристанища, поскольку своего тела у меня нет. Но я имею не одну субстанцию, я не разделяюсь на части, но я не одно – нас много и все мы едины, – он помолчал и медленно растянул улыбку. – Вот такая вот метафизическая загадка!

Из его слов я не понял ни черта. Как одно создание может быть несколькими и одним одновременно?

– Ладно, – ответил я. – Вроде бы все становиться на свои места. Я начинаю что-то понимать. Эти мальчишка и старик? Они тоже должны были умереть?

– Именно. Вот только иной смертью. Мальчишка в порыве скорости должен был не заметить красный свет, а водитель фуры – его на переходе. Рассеянный уставший старик должен был перепутать улицы и попасть к людям до того ничтожным, что не поскупились бы на убийство ради грошей. Стало быть, как только я их покинул, они как ни в чем не бывало отправились дальше. Для меня это обычная практика – вмешиваться в чужие судьбы, но ты и сам понимаешь, чем это чревато. В моем мире подобные действия запрещены, не по закону, но априори.

Он говорил, и его лицо пульсировало в эмоциях и нервно тике. Порою оно выражало тоску и смятение, порою – злобу и гнев.

– Запрещено? Но кем и почему?

– Я не могу тебе ответить кем и почему. Существуют некие законы мироздания. Неопровержимые. Но существует и те, кто стоит на их стороне – химеры, именно они пытаются тебе помешать и если бы не я, они бы уже сделали это. Но они будут пробовать еще и еще, пока ты не сдашься сам, или пока они не растерзают твое тело в клочья.

– Растерзают тело в клочья? Объясни мне! Я требую этого!

– Представь себе чашу весов, находящуюся в равновесии, – его голос размазался интригой тайны, – Ни одна сторона не перевесит другую, пока вес неизменен. И представь себе двух людей, сидящих по разные стороны этих весов. Они кладут на эти весы пылинки, и даже самая невесомая склоняет чашу к низу. А теперь пойми, что один из этих людей должен вернуть весы в исходное состояние, и он не станет класть противовес…

– Он должен избавиться от этой пылинки… – продолжил я. – Получается наш, материальный мир, это та сторона, которая может перевесить?

Дядюшка Генри не стал отвечать, а лишь многозначительно посмотрел на меня и еще раз повел глазами по сторонам. Он глубоко вздохнул и вдруг я увидел, как тоненькая троншейка морщины растет на его лице. Я увидел как цвет его кожи меняется, становится бледно-серым, спина сгибается и в волосы врезается седина. Он старел на моих глазах, причем старел в течение всего разговора. Постепенно, едва заметно. И только сейчас я смог уловить эти изменения. Его взгляд в одну секунду стал печальным, как никогда, словно взгляд старого, брошенного хозяевами пса. Кожа стала дряблой, будто старая половая тряпка. Я испытал отвращение к нему, к каждому сантиметру его тела, к его дому и к его словам. Передо мной стоял не человек, а труп, вылезший из могилы, кожа которого гнила, сочась мерзкой жидкостью, плоть которого грызли опарыши. Он ломался на моих глазах, сгибался в двое, худел и растворялся. Его кожа… она свисала с подбородка, рвалась и падала на пол, где ее растаскивали черви. На лбу его разрывались морщины, откуда брызгал гной, и я увидел его белый, будто январский снег, череп. Сгибаясь и растворяясь, он превращался в гнилое жидкое месиво, но он раскрыл свой ржавый продрогший рот, стуча коричневыми крошащимися зубами, и сказал мне голосом даже не хриплым, а сломанный:

– Черный кот… иди за ним…

И он исчез, испарился. Изорванные лохмотья лежали на сыром полу, а лужи гноя и бурлящей крови просачивались в щели между досками. Не осталось даже костей. Вдруг эти доски пошатнулись и треснули. Я огляделся.

Весь его маленький дом почернел в одну лишь секунду и между щелями заструилась черная жидкость. Паутина в углах разрослась до состояния мха, и гигантские пауки уставили бесконечное количество глаз в мое лицо. Толстые стены трескались и сгибались под весом крыши, потолок накренился, разбив хрустальную люстру. Окна, так идеально начищенные прежде, помутнели и взорвались, ударяя меня осколками. Его наводящие на страх картины стали ещё более жуткими. Я ждал, когда дряблые руки и изувеченные лица начнут сползать с потрепанных холстов, двигаясь в мою сторону. Я стоял посреди руин и боялся шагнуть, так как даже малейшее движение могло разрушить эту хрупкую конструкцию.