Таба Циклон

Наверху шумит мокрая листва, защищающая нac от давящей тяжести непрекращающегося дождя. Под ногами с хрустом ломаются ольховые ветки, пораженные твердой красной сыпью древесного лишая. Город вновь сдавливают мигренью своих объятий мстительные щупальца тоски, что выползли триста лет назад из потревоженных людьми болот. Город уже привык. Люди – нет.

– Два года назад я не могла тебя взять, – говорит Рита, – но без тебя у меня ничего и не получилось.

– Я знаю.

– Вот, посмотри. Рита протягивает мне фотографию очень плохого качества, скорее всего, сделанную на камеру, встроенную в дешевый мобильный телефон, а затем распечатанную на лазерном принтере. Всюду на изображении видны грязноватые разводы искаженных сжатием пикселей.

– Что это? – спрашиваю я. – Кокон?

– Да, кокон. Армаса вчера нашли мертвым рядом с его сгоревшим домом в Петергофе. Он висел на дереве вниз головой, замотанный в кокон из нержавеющей проволоки. Сейчас мы у последней точки входа, которую он успел рассчитать. Ты еще не передумал идти?

– Нет.

– Тим, без твоей помощи у меня ничего не выйдет, мне очень это нужно, но, если ты боишься, мы можем остаться.

– Я не передумал.

– Ну, тогда я пошла?

Рита достает из кармана пальто пакетик с фигурным мармеладом. Она кладет в рот золотую мармеладную змейку и медленно всасывает ее и себя. Змейка пропадает между ее губ. Рита смотрит на меня, механически улыбаясь уголком рта, пока я не начинаю понимать. Она стоит за дверью холодным осенним утром, а я бросаюсь в нее кусками своего сердца, как снежками, но никак не могу попасть, и они расплываются красными пятнами на кирпичной кладке вокруг нее, а она все стоит и смотрит, пока мое сердце не заканчивается и вместо него не остается долгая щемящая пустота, которую хочется поскорее заткнуть чем-нибудь острым.

– Это и есть входной билет, Тим, – говорит Рита, – чтобы попасть сюда, нужно сначала отдать самое дорогое, что у тебя есть. Ты даже не представляешь, что у меня забрали два года назад.

Я хочу заснуть и не просыпаться так долго, как это только возможно… Я хочу стать доисторическим тритоном, впавшим в анабиоз в насквозь промерзшем иле под сотнями метров антарктического льда, куда не доберется ни одна буровая установка. Я хочу, чтобы кровь моя не текла, а в голове не было ни одной мысли.

– Ты бы видел себя сейчас, – говорит Рита, – то, что ты делаешь с собой, это самое прекрасное, что только может быть. Только в отчаянье рождается мужество. А оно тебе скоро очень понадобится, поверь мне. Это лучший подарок, который я могла тебе подарить!

Собака, похожая на шакала, нюхает один из дымящихся на холоде кровавых кусков, и жалобно скуля от страха и отвращения, убегает прочь. Я хочу стать этой собакой, я хочу лечь на землю и начать зализывать дыру в своей груди липким исцеляющим языком.

– Ты долж…

Я не понимаю, что она говорит: слова глохнут о вату, в которую я заворачиваюсь, как елочная игрушка, засыпающая в пыли и высохшей прошлогодней хвое. Это говорит не Рита, да и я – это вовсе не я, а золотая мармеладная змейка, умноженная на саму себя и обои в цветочек, на которых остались волнистые царапины от ее ногтей. Я – костер без огня и запах сирени над подвесным мостом, что снесло ледоходом. Меня нет.

Она закрывает дверь.

– Мы передаем… Ре-редаем… «Реквием» Вольфганга Амадея Моца…Тщщщщ…

Рита закрывает дверь.

Я стою под тем же дождем, в том же самом городе. В доме напротив понемногу начинают загораться окна: ежедневный ритуал, на который я раньше не обращал внимания. Может быть, в одном из них кто-то рассчитывает длину метрового стержня, движущегося со скоростью, близкой к скорости света. В другом апрель умирает на раскладном календаре. APRIL MUST JUNE. Надпись на обоях и телефон синим фломастером. Одни окна загораются. Другие гаснут. Старик мнет пальцами папиросу, бездумно глядя в экран, по которому ползут ненужные ему биржевые сводки. Выцветшие военные фотографии по стенам, ощетинившаяся окурками пепельница. А где-то на последнем этаже молодой человек ломает джойстик, пока его герой несется вперед под взрывы, хохот и протонные цунами на фоне сочной вечнозеленой травки.

«Весь мир в твоих руках! Japanese Telecom!»

Весь мир в моих руках… Только вот он больше мне не нужен. Я открываю дверь…

Мерцающая лампочка в обрамлении отражающего жестяного конуса. Отбрасывая пугающие тени на стены, передает безнадежное двоичное послание тому, кто его никогда не получит. Точка, точка, тире, точка, точка, тире. Я прохожу под лампой – она низко гудит и перестает гаснуть, наоборот, загорается неправдоподобно ярко. Но через несколько шагов вновь срывается в свою мерцающую лихорадку.

Слышно, как где-то рядом со скрежетом ездит лифт. Решетка закрывается, гул мотора, остановка, решетка… Звук все время раздается по правую руку от меня, коридор закручивается нисходящей спиралью вокруг шахты лифта.