Табак

Лицо Костова приняло холодное и равнодушное выражение человека, который тридцать лет покупал и продавал табак. Геракли заметил это, и в груди у него захолонуло от злобы и отчаяния. В порту невозможно было найти работу. Вот уже три дня, как у Геракли не было ни крошки во рту и он жаждал хмельного… Не хлеба он хотел, нет, – только хмельного!.. Без этого и день и ночь сливались для Геракли в одни тяжкий непрерывный приступ мучительной неврастении, и тогда он с трудом: удерживался от того, чтобы не сунуть голову в петлю. При мысли о ночных часах, когда холодно мерцают звезды, а тишина и голод превращают жажду водки в невыносимую муку, лицо его искривила страдальческая гримаса. Водки, только водки!.. Но счастливая возможность продать Аликс – больше продать было нечего – отодвинулась, а вместе с нею исчез и мираж – десятки бутылок водки, которую он мог бы пить день и ночь, забыв о судорогах своей омерзительной, пропащей жизни.

– Господин, – прохрипел он. – Присядьте, поговорим!

– Нет, – сказал эксперт. – Я уезжаю, а девочку ты возьмешь у Кристалло.

– Господин! Ну присядьте же!

Теперь Геракли умолял, жалкой улиткой ползал у ног эксперта, но тот смотрел на него холодно. Маска произвела впечатление, опытность торгаша победила слабые нервы вымогателя. Но Костов почувствовал угрызение совести оттого, что добывал бедную маленькую Аликс, торгуясь, как при покупке партии табака.

– Господин!.. – продолжал скулить Геракли. – У меня на душе легче станет, если вы позаботитесь о ребенке… Я и малой толикой доволен буду… хватило бы только прожить еще несколько месяцев.

На это Костов сказал:

– Приходи завтра в общинное управление – дашь подписку, что ты согласен.

Мрачный и подавленный, фон Гайер вернулся в поселок, когда уже совсем стемнело. В таверне на набережной он не застал ни Ирины, ни Костова; здесь сидела только шумная компания болгарских туристов, прибывших на моторном катере, который курсировал через день между Тасосом и Каваллой. Аристидес сказал ему, что госпожа с господином еще не приходили, и спросил, не хочет ли он поужинать. Фон Гайер решил немного подождать и, приказав подать себе греческой водки, стал пить ее не спеша. В это время к его столу подошел какой-то немецкий унтер-офицер в форменной гимнастерке и шортах. Это был молодой человек с невеселым лицом. Он носил роговые очки, а кожа у него стала коричневой от атебрина и субтропического солнца.

– Извините! – сказал он. – Вы – майор запаса барон фон Гайер?

– Да, – ответил бывший летчик.

– Документы, пожалуйста, – вежливо попросил унтер-офицер.

Фон Гайер достал пропуск, полученный в штабе Фришмута и дававший ему право свободно передвигаться по всему Беломорью. Унтер-офицер внимательно прочитал его, затем аккуратно сложил и вернул обратно.

– Я здесь для связи с расположенным на острове германским противовоздушным дивизионом, – объяснил он. – Сегодня мы получили указание из штаба дивизии предупредить вас, что вам следует вернуться в Каваллу. Положение опять стало напряженным.

– Кто дал это указание?

– Майор Франк, адъютант генерала Фришмута. Моторка придет завтра.

– Благодарю, – сказал фон Гайер. – Выпейте стопку водки!

На тонких губах унтер-офицера дрогнула улыбка сожаления. Он отказался, так как должен был немедленно уйти. Только что был получен приказ свертывать дивизион.

– На острове, в горах, появился большой отряд красных андартов, – сказал он.

– Но ведь тут стоит целый батальон болгарской пехоты!.. – проговорил фон Гайер.

– Мы не можем на него рассчитывать.

– Почему?

– Между нами и болгарами, по-видимому, начались трения. Вчера в Халкидике совершено нападение на немецкую батарею. Солдаты соседней болгарской части отказались прийти па помощь… В Софии создано новое правительство – вы об этом слышали?

– Нет, – угрюмо ответил фон Гайер.

– Передавали по радио.

– Кто новые министры?

– Не могу сказать. Плохо запоминаю болгарские фамилии.

Наступило молчание, и послышался глухой шум моторов. Где-то далеко в тихой ночи десятки, сотни самолетов несли смертоносный груз на север. Рев моторов был равномерный, бесперебойный, зловещий; в нем рокотала беспощадная механическая жестокость бездушных машин.

– Похоже, положение скверное, – сказал унтер-офицер.

– Да, – подтвердил фон Гайер. – Очень скверное.

Они молча переглянулись, словно осознав вдруг, в какую пропасть ввергла германский народ правящая клика владельцев концернов. Оба думали почти одинаково: «Погиб цвет пашей молодежи, достижения наших ученых, плоды труда и чудесного мастерства миллионов наших рабочих… Мы во всей Европе разрушали города и убивали людей, а теперь пас ждет поражение… Что же будет?» Но ни один из них не посмел сказать этих слов другому, потому что их разделяли взаимное недоверие и призрак гестапо.

– Покойной ночи, господин майор, – произнес унтер-офицер.

– Покойной ночи, – глухо отозвался бывший летчик.

А потом он увидел, как унтер-офицер привычным движением передвинул кобуру револьвера вперед, чтобы можно было сразу вытащить оружие, если на него нападут в темноте. Высокая его фигура растворилась во тьме.