Табор уходит

Люди позвякивали цепями и тихо переговаривались, бросая опасливые и скользкие — выработанные в молдаванах трехсотлетним турецким владычеством — взгляды на охранников. Все зеки были обнажены по пояс и у каждого на плече было выжжено клеймо. Тюремный врач Плешка знал, конечно, что это противоречит правилам содержания заключенных, принятым и одобренным Международной амнистией. Как знал он и то, что никто из Международной амнистии никогда не узнает о существовании Касауцкого карьера. И того, что преступников, которые здесь находятся, — особо опасных преступников, конечно же, а не каких–то там насильников, воров и убийц, — отмечают клеймом. Во–первых, колония строго засекречена и отлично охраняется. Во–вторых, здесь вам не Гуантанамо какое–то сраное, — подумал Плешка, — а раз среди заключенных нет ни одного иракца, то и международной амнистии здесь делать нечего! В третьих, все они, — глядя на зеков, знал Плешка, — находятся здесь навсегда и из карьера никогда не выйдут. Разве что в ту его часть, где камень почти весь вырублен, и остались пустые земляные шахты. Там, в катакомбах, хоронили умерших заключенных лагеря…

Колонию Прункул для особо опасных преступников, — представляющих собой угрозу безопасности Молдавии, организовали как замкнутый цикл. Выходили отсюда, с механическим удовлетворением отметил Плешка, даже не ногами вперед. Чтобы подавить волю заключенных, тела умерших свозили к шахтам на тачках, и просто сбрасывали в ямы. Это называлось «дать путевку в шахтеры» и считалось среди надзирателей отличной шуткой. С юмористами в стране всегда было плохо, признавал Плешка. Впрочем, это никакого значения не имело: лишь бы работяги кололи камень да выполняли норму, да хлебали свой низкокалорийный суп, так мало похожий на наваристые молдавские замы да чорбы (очень жирный и очень кислый молдавские супы — прим. авт.). Ничего, заслужили! Никто не жаловался… Злодеи и преступники, — подумал, приосанившись Плешка, — знали, на что шли, когда бросали вызов государственности нашей юной республики, а также ее европейских устремлениям и, и… И что–то в этом роде, со стыдом не смог вспомнить всю речь нового коменданта лагеря Влада Филата его заместитель. А ведь слушал он ее неоднократно, и даже как–то прочитал на куске газеты, в который был завернут паек. Который, кстати, тощал, словно молдавский гастарбайтер на помидорной плантации в Польше. Не по дням, не часам, и не по минутам, а ежесекундно.

 Чего уж там, — хмуро думал Плешка, — наш паек тощает, словно наша юная государственность…

 Окруженная врагами и саботажниками! — сразу же на всякий случай подумал он.

После чего здорово испугался. Плешка, по долгу службы имевший дело с перевоспитанием тех, кто слишком много и слишком хорошо думал, слишком хорошо знал, что бывает с такими вот… мыслителями. Даже думать плохо о пайке, государственности и еще очень многих вещах, в Молдавии не рекомендовалось. Поэтому Плешка с удовольствием прекратил заниматься несвойственным для любого молдавского интеллигента — к которым он, конечно же себя относил, — делом. И не стал больше думать. Потянулся и щелкнул хлыстом по блестящему сапогу. Сапог радовал. Как формой, так и содержанием. Если что и оставалось на уровне в Молдавии пятнадцать лет спустя после обретения государством независимости, — когда страна рассыпалась просто на глазах, — так это форма надзирателей, полицейских и прочих очень нужных людей. В Касауцах ее сшили по специальным образцам, которые комендант лагеря — выскочка Филат, — заказал у каких–то своих немецких подрядчиков. Плешка улыбнулся, вспомнив обстоятельства дела. Немцам, которые после Второй Мировой на воду дуют, объяснили, что форма нужна для массовки фильма об СС-овцах, так что и форма получилась соответствующая.

 Проще говоря, сс–овская! — под гром аплодисментов сказал Филат, начав раздачу формы сотрудникам лагеря.

Все сотрудники, которые, как и любые советские дети, обожали в детстве фильм «Двенадцать мгновений весны», форме были ужасно рады. Врач лагеря, офицер департамента пенитенциарных учреждений Молдавии, господин Плешка, не мог не признать, что в новой форме был изрядный элемент… эротизма, что ли. По крайней мере он, Плешка, был ужасно привязан к своей форме. Единственное, что отличало ее от СС-овской, так это знаки отличия и орел. На фуражке Плешки он, орел, был молдавским, а не немецким. Держал в своих мужественных кривых когтях щит, на котором была нарисована голова быка. К сожалению, кокарда давно потерлась — форму заказывали пару лет назад, — а денег на новую форму у государства давно уже не было, так что Плешка просто–напросто содрал морду коровы с этикетки тушенки. И приклеил эту морду под щитом в когтях орла. Тушенка была украинская, потому морда у коровы получилась какая–то недостаточно решительная и, — с огорчением думал Плешка, — чересчур славянская. Но что поделать…

Издалека корова была очень даже похожа на сурового молдавского быка.