Тадзимас

Вот какой август, прощальный, приближающийся к сентябрю. И Преображение Господне, девятнадцатое августа, прошло. А впереди – двадцать восьмого числа – Успение Пресвятой Богородицы. И не случайно стало прохладнее, и ветер усиливается ночами, вспенивает волны днем, и луна круглеет, наливается внутренним светом, притягивает воду, и в небе с полудня собираются облака, а кое-где превращаются они и в сплошную пелену, и все это словно говорит: вот, брат, видишь, и лето, очередное лето твое, проходит, и все это лето провел ты в трудах своих, и прошли эти три летних месяца вроде бы неспешно, давая тебе время и для раздумий и для писаний твоих, а все-таки прошли они, откатились, отодвинулись куда-то назад, стали прошлым, представляешь – уже твоим прошлым, и впереди еще только немного летних дней, горстка всего, и потом – переход к осени, – и, коли уж суждено тебе, друг, работать, коли придется тебе, брат, сидеть здесь, в доме твоем, осенью, пока еще грядущей, но вскорости долженствующей стать новым твоим настоящим, одному, по всей видимости, только с верным другом Ишкой твоим, что уже хорошо, поскольку все-таки вместе веселее, – то уж ты и пиши эту книгу, пиши и благодари Бога за то, что есть у тебя в годы разрухи такая возможность – работать, делать свое дело, – и ты знаешь, давно и хорошо знаешь, что работа – твое спасение. Вот какие мысли приходят в мою голову на склоне августа, двадцать пятого числа.

И я отодвигаю штору – и вглядываюсь в поздний вечер, сгустившийся за окном, в редкие огоньки, в темноту, слушаю ветер, шелестящий листвой, слушаю голоса природы. И второй уже вечер с изумлением замечаю, что сверчки по всей округе поют уже не так, как прежде. Их пение стало мощнее, истовее, полифоничнее. Чем ближе к полуночи, тем оно усиливается, множится, возрастает. Почему это так? И кто дает им эту особую, светлую, орфическую силу пения? Как поют сверчки! Боже, как поют сверчки! Что еще добавить к этому восклицанию? Что-то отзывается в душе. Ну, конечно. Вспомнил давнюю свою элегию, написанную тоже двадцать пятого августа, в Кривом Роге, в родительском доме, после нашего с Людмилой первого путешествия в Крым и возвращения из него, в незабвенном для меня семьдесят восьмом.

– Сверчков я слушаю призывные мольбы…

Не случайно, надо полагать, далеко не случайно вспоминаются иногда собственные стихи.Сказанное когда-то – живо.

Двадцать восьмое августа. Успение Пресвятой Богородицы. Третий день – все дожди и дожди. Первый дождь лил целые сутки. Был он странноватый. С ветром и завихрениями. Струи дождевые падали не отвесно и не наискось, а чуть ли не горизонтально. Они проникали в щели, врывались в приоткрытые форточки. Таким образом дождь шел не только на улице. Он оказался и в комнатах. Что ему надо было в доме? Не знаю. Но кое-что успело промокнуть. Пришлось принимать меры – вытирать, сушить, убирать все, что он натворил. Второй дождь был короче. Я его почти не заметил. А он, тем не менее, продолжал дело первого. Третий дождь начался сегодня утром. К нему я отнесся уже спокойно. Привык. Он пошумел по листве, исполосовал оконные стекла оплывающими вниз потеками, да и угомонился. Однако в небе в течение всего дня собирались, клубились облака. А кое-где небо затягивалось плотной пеленой. Посмотрим, что будет дальше. Пока что – не похолодало, а посвежело. Все растения напились наконец вдосталь. Влаги уже слишком много. Избыточность ее не тяготит еще, но настраивает на размышления о близкой осени. И в самом деле, до сентября – рукой подать.

Вечер. И я опять работаю. Свет настольной лампы, сигареты, чай. Ишка устроился на своем диванчике, лежит, посапывает. Ему там куда теплее, чем на подстилке в прихожей. Хороший он друг. Верный. И всегда он, в отличие от других, – рядом. Трели заоконных сверчков пробиваются сквозь притихшую сырь. Вот и стемнело. Вечер коктебельский – вечер, как всегда, рабочий. Настраиваюсь на долгие труды. С удивлением смотрю, как на бумаге появляются – уж не сами ли собой? – слова.