Таежный робинзон (СИ)

— Верующим, это будет точнее. Понимаешь, вера живет в душе каж­дого человека. Иной не дает ей ходу, как бы подгоняет свои убеждения под существующую идеологию. Но рано или поздно, вера, как семена на пашне, прорастает зелеными всходами. Это неизбежно. Любому человеку нужна нравственная опора, особенно, если попадаешь в сложные жизненные обсто­ятельства.

— Понятно, — согласился я. — И ты стал мусульманином?

Ахмад поразмыслил.

— Скорее, приверженцем общей веры. Я считаю, что деление на отдель­ные религии — это скорее условность. В основном, все верят в Единого Бога, исповедуют общие нравственные принципы, и так ли важно, кто ты: мусульманин, христианин или иудей? Прежде всего, ты должен быть душев­но чистым человеком. Потому я исповедую общую веру. Сам я таджик, обра­щаюсь к Богу по-русски и произношу не заученные молитвы, а делюсь с ним тем, что накопилось в сердце. Прошу о благополучии родных и близких, себе же — немного. Только, чтобы помог мне выстоять и прожить здоровым столь­ко, сколько он сочтет нужным.

Признаться, я с удивлением слушал новоявленного философа. Сколько мне приходилось читать о таких вот вынужденных отшельниках! Многие опускались нравственно и физически, дичали, а Ахмад Расулов, напротив, поднялся на высокую ступень духовной зрелости.

— Ахмад-бобо, ты меня поразил, — сказал я искренне.

Он не согласился со мной.

— Ничего необычного. Если бы ты прожил тут столько же, сколько и я, ты бы понял, что в тайге нужно быть именно приверженцем общей религии. Тайга — это не смешение сосен, елей, кедров, лиственниц, кустарников и прочее, это зеленый Храм, величественный, сотворенный всемогущим Единым Богом. И в него нужно входить с чистыми помыслами, без хищ­ных устремлений, не относя себя к какой-то одной из религий. Ведь объ­являть себя в этом Храме, скажем, христианином — это значит, в чем-то считать себя лучше других верующих, требовать к себе особого отношения, а это будет неправильно. Тут мы все одинаковые и нужно понимать и при­нимать это.

Я так думаю.

Я слушал Ахмада Расулова с открытым ртом. Сам бы я никогда не доду­мался до такого религиозного толкования. Наверное, в этом тоже проявилось влияние многолетнего одиночества, когда подсознательная тяга к людскому обществу вылилась в форму таких вот откровений.

— А как же хадисы? — полюбопытствовал я. — Ведь это из исламской религии. Значит, мусульманского в тебе больше?

— Может и так, — согласился он. — Но я не считаю это преиму­ществом.

Мои товарищи с большим вниманием слушали таежного отшельника. Для них его речи были подлинным откровением.

— Ты здесь живешь один, — размышлял я вслух. — В жизни каждого человека бывает последний час. И, наверное, не все равно: встретишь ты его сам по себе, или в окружении родственников и близких тебе людей?

Старик не согласился со мной.

— Звери мудрее людей. Они не клевещут друг на друга, не гонятся за должностями, не занимаются накоплением благ. Они довольствуются тем, что удалось добыть. Главное, чтобы был сыт. А ты посмотри, как они умирают? Они не превращают смерть и похороны в спектакль. Почувствовали, что при­шел конец их земному существованию, забиваются в укромное место в тайге, там расстаются с жизнью. Так и человек; он и кончина должны встречаться наедине. Это касается только их двоих, его самого и смерти.

Я уже решил для себя: когда придет мой смертный час, так же, как звери, уползу в тайгу и там испущу последний вздох. Это если хватит сил. Ну, а если нет, что ж, пусть это зимовье будет моим последним пристанищем, хорошо бы поджечь его и сгореть вместе с ним.

— А вот это зря, — не согласился Лешка.— Зимовье в свое время при­ютило тебя, ты из развалюхи вон какое жилище сделал, так пусть оно и дру­гому какому отшельнику послужит. Похоронит он тебя вон под той громадной лиственницей и будет жить, поминая тебя добрым словом. Разве плохо?

— Неплохо, — признался Ахмад Расулов. — Память о добре, она подчас долговечнее иного каменного памятника бывает.

Признаться, мне не очень хотелось вести разговоры о смерти в присут­ствии старого человека. Для нас, тридцатилетних, рассуждения о ней, вроде философского мудрствования, а когда человеку за восемьдесят, тут совсем иное дело. Это уже конкретная тема. Как бы ни огорчить старика такой бесе­дой! Но Ахмад Расулов так спокойно излагал свои взгляды о жизни и смерти, что я успокоился, но все же попытался перевести разговор на другую тему.

Я подыскивал ее, и меня осенило.

Ахмад по-русски говорил правильно, свободно выражал свои мысли, только медленно, подбирая каждое слово. Оно и понятно, за долгие таежные годы мало приходилось ему разговаривать с людьми.

— А родной язык помнишь? — спросил я.

— Не знаю, — честно признался старик. — Вот если бы потолковать с земляком, тогда бы я сказал точно — помню или нет?

Я на память привел ему несколько простых предложений на таджикс­ком языке.