Таежным фарватером

Квадратного метра кокпита, может, и хватило, если бы тут не содержалось в полном беспорядке все имущество экспедиции. Впрочем, о беспорядке — это так, к слову. Устранить его выше наших сил. Хотя созерцание хаоса иногда рождало всплески хозяйственного энтузиазма и желания навести наконец порядок на собственном судне. Увы, повторяем, это невозможно. Самое большее, чего мы достигаем, — устройство постели, которая по диагонали пересекает кокпит. Свободный от вахты может сидеть тут. И даже спать.

Представьте позу помкапитана, который собирается заснуть в кокпите. Голову он сует под переднее сидение — подальше от мотора и ничем не прикрытого вала, который дает в среднем две с половиной тысячи оборотов в минуту. Как ни крутись, плечо непременно упрется в двухсотлитровую бочку с плохо притертой пробкой. Старый фамильный чемодан, приспособленный под инструмент и запчасти, своим кованым углом постоянно нацелен в поясницу. И наконец, дюжина вечно вибрирующих канистр, над которыми возвышались рюкзаки, образует щель, куда надлежит просунуть ноги, прикрыв их одеялом.

Ложе, как видите, не совсем подходящее. Но сменившийся с вахты исходит из того, что какое оно ни есть, а усталость все равно свое возьмет. И мотор, который ревет в полутора метрах, не помешает. Наоборот! Привычный голос его усыпляет, как райские напевы. Мотор чувствуешь даже во сне. Будто второе сердце. Один из нас утверждает, что и в сонном забытьи следит за тем, как работает расшатавшийся сальник гребного вала. Словом, если ГАЗ-51 шумит — все в порядке! Плывем.

И в тот безоблачный тихий вечер, когда Борис только задремал перед ночной вахтой, мотор вдруг визгливо взвыл и осекся на противной высокой ноте.

Борис вскочил с постели. Увидел недоуменное лицо капитана. Повернулся к замолкнувшему двигателю. А там крутятся еще какие-то лохмотья, скрежещет металл, сверкают искры.

— Кажется, одеяло… — сказал он.

— Какое одеяло?! — спросил Владимир и прыжком достиг моторного отделения.

Пока Борис судорожно ощупывал пространство вокруг себя в поисках очков, Владимир в состоянии тихой паники созерцал картину катастрофы.

— Все одеяло на валу, — молвил наконец он.

— Придется списать.

— Хорошо, что в него не были завернуты твои ноги. Их бы тоже списал?

— Теплое было. Шерстяное.

— Сколько раз предупреждал: не суй ноги в моторное отделение!

— Да ведь потянулся немного. Во сне все-таки.

— Но откуда эта проволока на валу? Какие-то пружины еще?

— Накрутило… Черт бы побрал эти две тысячи оборотов в минуту!

— Слушай! Так это же провода датчиков! Точно! Все по-оборвало.

— Может, сначала вал освободим?

— Давай ножи. Надо резать.

Более изощренного наказания придумать невозможно. Не так-то просто разрезать солдатское одеяло. А тут его намотало вместе с проволокой и пружинной оплеткой на вал, над ним навис бензиновый бак — не подступиться. Едва руку просунуть можно. С двух концов принимаемся кромсать ножами тугой свалявшийся ком.

С остервенением рвем неподатливую шерсть, а проволока рвет кожу на руках. Над катером уже звенит хищная песня комаров. Лицо и руки покрыты бензином и маслом вперемешку с собственной кровью. Но даже этот дьявольский бальзам не отпугивает крылатых негодяев. Пускаем в ход кусачки. И бывшие провода датчиков летят за борт вслед за зелеными лоскутами одеяла.

Потерян счет времени. Никого уже не интересует, куда влечет нас течение. Исчезли знакомые ориентиры. Быстрый, маневренный на ходу катер теперь выглядит, как раненый медведь: свирепо и без разбора движется по неведомой водной тропе. Движется то кормой, то бортом.

Черт возьми! Кому пришла идея взять в поход это одеяло?! И почему оно такое огромное? Кажется, накромсанных лоскутьев хватит на чехол для катера. А на валу еще намотано несколько слоев. Лезвия ножей теперь лишь царапают по шерсти. Проволочный клубок поддается еще хуже. На пределе отчаяния продолжаем стричь и резать. Причем без всякой надежды, что после всего этого заработает мотор.

Все кончается тем, что мы включаем зажигание. Затаив дыхание, Владимир поворачивает ключ на приборной доске и нажимает педаль газа. Нажимает еле-еле. Будто на самое больное место нашего мотора. А тот вздрагивает, словно после сна, и, наверное, вспоминает о своем предназначении. Вал крутится. Соскакивают с него остатки одеяла и куски проволоки. Двигатель берет уверенный тон, но… Появляются в его баритоне какие-то незнакомые нотки: стучит вал. Вернее, не вал, а сальник. Ему, значит, досталось больше всего. Надолго ли его хватит?

Однако это не последний сюрприз того вечера. Уже в сумерках, когда принялись выбирать берег для ночлега, дно «Горизонта» сотряс удар. Короткий и твердый. Он пришелся на корму. Очевидно, топляк. Корпус выдержал. Во всяком случае трещины не дал — забортной воды не обнаружено. Но самое худшее произошло с винтом. Скорость сразу упала.

Из записок пессимиста