Тайфуны с ласковыми именами (Эмиль Боев - 6)

Он прекращает рассуждения, а может, продолжает, но только про себя, для него это все равно, поскольку - хотя и упоминает мое имя - обращается он все время к себе. Если бы он провел день, как я, с мучительной головной болью, если бы какая-нибудь Флора раздавила ему в рот ампулку жидкого газа, у него наверняка пропало бы желание рассуждать, как оно пропало у меня, и единственное, что я стараюсь сейчас делать, - это не думать о том, что мне уже не хватает воздуха; от такого ощущения немудрено, если начнешь царапать ногтями стену, царапать себе грудь и вообще царапаться.

- И все из-за женщин... - слышу после продолжительного молчания голос Ральфа. - В своих устремлениях женщина - необузданное существо, предсказать ее поступки невозможно.

- Так же как и поступки мужчины, - произношу я, едва слыша собственный голос.

- Вовсе нет. У мужчины есть какая-то система. А раз есть система, ее можно расшифровать... Тут себя чувствуешь уверенней: есть система, есть за что уцепиться. Другое дело женщина... Вы сами как-то сказали, что Флора налетела на вас, как тайфун. А ведь это истинная правда: женщины - это стихия, ураган. И не случайно тайфуны всегда носят женские имена: Клео, Фифи, Флора... Ох, эта мне Флора!.. Тайфуны с ласковыми именами... Налетают и все опрокидывают вверх дном...

- Вы уверены? Мы с Розмари жили довольно спокойно... по крайней мере до определенного времени.

- Вполне естественно. В центре урагана погода всегда спокойная. Безоблачная и тихая. Зато попробуйте стать на его пути... Знаю я. что это такое - ураганы. Рассказывал же: Гватемала.

- Может быть, вам хорошо знакомы ураганы, но у меня создается впечатление, что женщин вы не знаете, - замечаю я опять же после долгого перерыва - Ральф, наверно, уже успел забыть, о чем шла речь.

- И женщин знаю, - нудит американец, как свойственно пьяному или засыпающему человеку. - Потому я с ними и не якшаюсь, если вы это имеете в виду... Никогда не якшаюсь. Просто прихожу и плачу... и ухожу с облегчением и с тем чувством отвращения, которое позволяет не думать о них какое-то время...

Он умолкает, совсем замерев там, у стены, куда сполз в тихом истерическом смехе, давно это было, прошли часы, а может, и годы. Потом, по прошествии еще нескольких часов или лет, мучительно изрекает:

- Женщины хороши только на страницах журналов, Лоран... Журналов для подрастающих онанистов... Тех журналов, где можно увидеть множество проституток после режиссуры опытного порнографа... А в обыденной жизни их амбиции и страсти... Нет, не говорите мне... Тайфуны с ласковыми именами...

Затем опять, после того как миновали часы или минуты, я слышу его голос, какой-то очень далекий:

- Впрочем, вы с полным основанием выгораживаете их... этих женщин. Не будь их... я бы вас давно вынюхал и обезвредил.

- Каким образом? - спрашиваю я, еле разжимая зубы.

- Самым радикальным... Я вас уважаю, Лоран... самым радикальным. По отношению к человеку вашего ранга... полумеры оскорбительны...

И мы продолжаем отдавать концы, каждый у подножия своей стены, каждый на своем лобном месте.

- И вот на тебе... взаимно обезвредили друг друга... в этом бункере... в этой нашей общей гробнице... И вам, должно быть, противно, что приходится умирать рядом с таким... как я.

- Почему? На поле боя враги часто погибают рядом...

- Да, верно... погибают рядом... Но хоронить их вместе не хоронят... А нам выпало остаться в братской могиле... в братской могиле шпионов...

В сущности, именно тут твое место, говорю я, правда не вслух, потому что у меня нет сил говорить вслух. В этом бункере времен войны. В бункере, который сохранился, хотя война уже далеко позади... В сущности, нам обоим здесь место, оставшимся от войны, для которых война никогда не кончалась... И нечему тут удивляться, что мы оказались вместе, Ральф... И нечего прикидываться дураком... потому что ты прекрасно знаешь, что она совсем иная, эта наша война, не похожая на ту, с окопами и огневыми позициями... это совсем другая война, и каждый находится в тылу противника, и у каждого в тылу имеется свой противник... и пока она продолжается, нам придется иметь дело друг с другом, нам или другим таким, как мы... потому что противник без противника немыслим... потому что мы порождаем друг друга, и, не будь одного, пропала бы нужда в другом, мы соприкасаемся друг с другом, как день и ночь, как свет и мрак...

Свет, да... Только он уже заметно слабее... Он исчезает. Наверно, спускаются сумерки. И я удивляюсь, до каких же пор нам сидеть в этом мраке, неужели никто не догадается включить свет.

Мы с Бориславом притихли каждый в своем кресле под зеленым фикусом, верхушка которого уже касается потолка этого кабинета. На диване, разумеется, восседает мой бывший начальник, в моем представлении он всегда был немного педант, так же как он всегда придерживался мнения, что я немного авантюрист. А вот у генерала другая особенность, он не любитель официальных заседаний. Вот и сейчас он меряет неторопливыми шагами ковер и задумчиво останавливается то здесь, то там.