Тайга мятежников любит

Пассажирский поезд номер 16 покинул Иркутск 15 мая. Ржавый паровоз, приписанный к верхнеудинскому деповскому хозяйству, четыре общих вагона, везущие мелких торгашей, городскую и деревенскую бедноту, три товарных, запертые на тяжелые амбарные замки. В Иркутске прицепили две теплушки, снабженные тормозными площадками и хмурой публикой, одетой в кожаные тужурки и солдатские суконные шинели. В охраняемом пакгаузе, в режиме секретности, перегружали на платформы сколоченные из горбыля ящики, зашитые холстом кофры, маломерные купеческие сундуки, обитые железом. Ящики пронумерованы, опломбированы, на каждом – печать иркутского ВЧК. Груз распределяли равномерно – по обеим теплушкам, туда же втаскивали коробки с продовольствием, фляги, ящики с патронами, матерчатые пулеметные ленты. На тормозные площадки устанавливали шестидесятикилограммовые «максимы». Двадцать четыре человека, по дюжине на вагон, у каждого десятизарядные «маузеры» в деревянной кобуре-колодке, карабины на базе винтовки Мосина, прорезиненные плащ-накидки с капюшонами – по случаю дождливой весны. Дорога предстояла неблизкая – до Москвы пять тысяч верст, а там еще до Питера – порядка шестисот…

Бестолковщина царила повсеместно. Власть менялась каждую неделю. Комбеды сбрасывали меньшевиков, казаки – комбеды. Откровенное отребье, не отягощенное идеологией, грабило деревни, продуктовые склады, растаскивало арсеналы, брошенные военными. Под Канском какие-то уроды разобрали полотно – полдня стояли, пока не приползла ремонтная бригада на дрезине. В Новониколаевске другие уроды – в партикулярных куртках, гимназических френчах – манифестировали на платформе. Вопили про Учредительное собрание, про Советы без большевиков и левых эсеров. В Омске и того хуже – инициативные кретины с винтовками совали пассажирам мандаты, обшаривали поезд, шугая китайцев и хватая за задницы девок. Сунулись в литерные вагоны… и обомлели, нарвавшись на угрюмых чекистов. «Пшли вон», – негромко сказал Субботин, и процесс прощания с идиотами не затянулся. К Петропавловску закончился уголь на паровозе, дотянули до платформы, народ повылазил из вагонов, мужики матерились, бабы скандалили. Начальник станции хватался за голову, уверял, что заправлять паровоз нечем. Пришлось показать «маузер» и торжественно пообещать, что если через полчаса не прицепят к паровозу груженый тендер, то еще одной контрой в молодой Советской республике станет меньше… На той же станции Субботин сходил к телеграфисту и указал испуганному человечку с перекрещенными молниями в петлицах подобающее место – под столом. Отстучал депешу в Питер, Менжинскому: «Проехал Петропавловск. Субботин». А за Курганом из балки выскочили конные оборванцы и помчались за эшелоном. Джигиты, итить их… Самый прыткий – в драной папахе и выцветшем бушлате – уцепился за скобу, вскарабкался на сцепку. Про золото джигиты не знали (с чего бы?), про чекистов тоже. Поживиться решили, отцепив последний вагон. Садист Арцевич спихнул его на рельсы – тот орал, покуда голова не треснула. Полторашин с тормозной площадки ударил из пулемета веером, получая удовольствие, – прыщавый юнец завалился на круп, выпустив поводья. Споткнулась лошадь под вторым – всадник перелетел через холку, свернул в бурьяне шею. Двое выхватили карабины – обоих сдуло с седел. Кто-то взвил жеребца на дыбы, уцелевшие беспорядочно стреляли, поворачивая коней. Рыжебородый «Кудеяр» грозил кулачищем, изрыгал проклятья…

Субботин откомандировал расторопного Петруху Макарова по крышам на паровоз – известить машиниста, что тормозить не надо, просто постреляли по воронам. Через час навстречу проследовал эшелон. Распахнутые теплушки, за доской поперек проема грудились солдаты в высоких «ненашенских» шапках. Кто-то сидел, болтая ногами. Кто-то махал пассажирам поезда – лениво, но, в принципе, дружелюбно. Кричали гортанно – на языке, чем-то смахивающем на пьяный русский. Субботин курил папиросу, облокотясь на поперечину. Наблюдал, как проплывают вагоны. О том, что в марте Совнарком разрешил чехам, выжатым немцами с Украины, следовать во Владивосток, он, конечно, знал. Не впервые попадались такие эшелоны. Пусть проваливают, не расстреливать же тридцать тысяч человек…

Десять дней они тряслись по шпалам, избегая серьезных неприятностей. Дай-то бог… Он поймал себя на мысли – старорежимное какое-то обыкновение – по каждому поводу обращаться к богу. Не верил Яков Субботин – сын выкреста и хохлушки-мещанки – в существование последнего, хотя и был когда-то крещен. Он вернулся в теплушку, где в буржуйке потрескивал огонь, а на грубо сколоченных нарах валялись соратники. Рыжий Алцис ворошил угли в топке. Угрюмый Ахматулин строгал лучины, поглядывая исподлобья на командира. Лева Рыбский – тип пикнического сложения: коренастый, короткошеий – безучастно жевал хлеб с вяленой лососиной. Остальные спали – Хламов, Гасанов, Вялых…