Тайга (сборник)

– Смотрите-ка, на улице – весна, май, цветы, девочки. А вы сидите и будете сидеть, пока не сознаетесь.

– Это не логично. Если сознаюсь – еще дольше сидеть буду.

– Глупости! Это ж – секретно-политический отдел НКВД, а не какой-нибудь литературный кабак. Здесь всё по закону… Да, в каких вы отношениях были с Дубовым?

– В хороших.

– Личных счетов никаких не было?

– Нет.

– Так и запишем?

– Можно.

– Распишитесь…

Я подписываю.

– Теперь я даю вам очную ставку… – с улыбкой сообща ет следователь и нажимает кнопку сбоку письменного стола.

Ага! Вот почему мне сняли повязку с головы.

Я сильно волнуюсь, слышу стук своего сердца. Сейчас я увижу своего товарища-студента, с которым у меня была крепкая дружба на протяжении многих лет. Я почти убежден, что он не будет давать показаний против меня, но меня волнует встреча с ним в такой обстановке. Я с нетерпением поглядываю на дверь.

В сопровождении конвоира входит бледный Дубов; он комкает в дрожащих руках кепку и испуганно смотрит на следователя, словно и не замечает меня. По его безукоризненному белому воротничку рубашки, галстуку, гладко выбритым щекам я догадываюсь, что он на воле.

– Гражданин Дубов, – начал следователь, – в своих показаниях прошлый раз вы характеризовали его (он показал на меня) как врага народа. Подтвердите это ему в глаза.

– Да… да, – растерянно залепетал Дубов.

– Что – да, да? – рассердился следователь. – Вы рас скажите ему и мне подробно о всей его контрреволюционной деятельности.

– Да… враг народа, – начал было Дубов и умолк. Его наполненные слезами глаза встретились с моими, быстро скользнули вниз и застыли на моем, высовывавшемся из разорванной рубашки, обнаженном плече. Я понял, что передо мною разыгрывалась пьеса, прорепетированная раньше.

– В таком случае я вам напомню, – сказал следователь. – Слушайте.

Он стал читать длинный свиток моих «преступлений». Много было уделено места моим «планам организации из московского студенчества ударной террористической группы против вождей ВКП (б)». И кончалось показание приблизительно так: «…Я со всей ответственностью честного советского студента заявляю, что мы имеем дело с идейным, коварным и убежденным врагом народа», – и подпись.

По слогу, по безграмотным оборотам, – а Дубов был очень интеллигентный человек, – я сразу догадался, что все написано самим следователем, а Дубов только подписался. Очевидно, вопрос был поставлен в ультимативной форме: или подпиши, или сам сядешь в Лубянку. Дубов избрал, разумеется, первое. Конечно, все было скреплено подпиской о неразглашении.

Еще одна деталь: на листах в показаниях моего товарища оставались между строчками большие пустоты.

В дальнейшем эти пустоты будут заполнены тем «материалом», какой смастерит изобретательный следователь. Подписывая документ, Дубов, конечно, не будет об этом знать.

– Вот видите!.. – торжественно сказал следователь. – Даже ваш лучший товарищ в глаза вам заявляет, что вы враг советской власти. А вы не хотите признаться в этом. Глупо, наконец… Дубов, распишитесь, пожалуйста, под вашими показаниями… А вы, что вы скажете в свое оправдание? – обратился он ко мне.

Я молчал, соображая. Ловко! Строить оправдание на личных счетах теперь невозможно: я подписал, что личных счетов у меня с Дубовым не было. Да и не повернется язык так чудовищно лгать. Чем же, действительно, я мог оправдаться?

– Я скажу на суде правду. Вы его запугали и заставили подписать всю эту чепуху.

Следователь захохотал, нажимая кнопку звонка.

– Ха… и вы думаете – вам поверят? Чудак вы человек…

Я смотрел в сгорбленную спину уходящего с конвоиром Дубова и вспоминал этого человека раньше, веселого, умного, честного, прекрасного товарища. Что же теперь, винить мне его или не винить за то, что он, спасая свою жизнь, губит мою? И разве мне легче будет от того, что к семи или восьми миллионам политических заключенных прибавится еще один? Где-то в глубине души шевелилась еще одна мысль – надежда: может быть, на суде он откажется от своих показаний и смело расскажет судьям, как его заставили подписать эту страшную клевету.

Сквозь решетку в окно струился пряный весенний запах тополей.

Суд

Зал № 4 в московском городском суде.

Мы сидим в первом ряду стульев. Прямо перед нами, на возвышении – большой стол, за ним – три пустых кресла; среднее выше и солиднее других, это – для судьи. Со стены насмешливо смотрит на нас прищуренным взглядом Сталин.

Кроме нас, подсудимых, в зале находятся еще четыре конвоира, застывшие за нашими спинами, и секретарь суда – курносая, краснощекая девица, копошащаяся в бумагах за особым столиком слева.

Из зала ожидания доносится гудение человеческих голосов. Там – наши родные и просто чужие люди. Все они ждут нашего приговора. Чужие ждут не из простого любопытства, нет, а чтобы иметь приблизительное представление о судьбах их братьев, отцов, дочерей, сидящих еще в Лубянке или в Бутырке и ожидающих своей очереди предстать перед «самым справедливым из всех судов – пролетарским судом».