Тайга (сборник)

Единственно, что огорчало нас, это – публика. Первые десять – пятнадцать рядов были заняты «сильными мира сего»: капитанами и лейтенантами госбезопасности, вольнонаемными инженерно-техническими служащими и их семьями. Среди них восседал, алея петличками френча, сам Шемена. А дальше – сплошная серая масса лагерных охранников. Они во время действия кашляли, сморкались, лущили семечки, сплевывали на пол и как-то глупо хихикали в далеко не смешных местах пьесы.

Пошел второй акт.

Здесь я должен сказать несколько слов о самой пьесе. Действие происходит в баре на берегу Миссисипи. Внезапно поднявшаяся вода в реке делает пленниками небольшую кучку посетителей бара. Все они очень различны по своему положению в мире. Тут и богачи – Бир и Фрезер, и хозяин бара, и негр-слуга Чарли, и случайно забредший музыкант, и адвокат О’Нейль, и проститутка Лицци. Перед лицом смерти, когда вода подходит к самым дверям бара и спастись становится невозможно, все предрассудки, порожденные человеческими слабостями и пороками, исчезают как дым и в людях остаются только подлинно-прекрасные начала. Но как только минует опасность, снова надеваются непроницаемые, холодные маски. Пьеса хорошая, умная и глубоко трагическая.

К концу второго акта наступает кульминационный момент. В щель под дверью просачивается вода. Свет тухнет. Я стою на авансцене и зажигаю свечу. Все посетители бара смотрят на мою свечу, как на что-то страшное, последнее, за которой стоит уже смерть. Я чувствую, что я играю так, как нужно, я вижу, как мелко дрожат мои пальцы, держащие свечу, я ощущаю панический страх на своем лице и понимаю, что настроение передалось всему залу – публика сидит тихо, напряженно, не слышно ни кашля, ни плевков.

– Все кончено… – говорю я, – электростанцию уже затопило.

Я поворачиваюсь спиной к зрителям и иду со свечой в глубь бара. И вдруг слышу страшный взрыв хохота! – да какого! – словно бомба разорвалась!

– Аха-ха-ха!

– Охо-хо!

– Аха-ха-ха!!!

Это смеялись охранники, смеялись до слез, хватались за животы, шлепали друг друга по плечам, подбрасывали в воздух фуражки…

– Аха-ха-ха!!!

– Охо-хо-хо!!!

– Тише, да тише же, черти! – кричал капитан, стараясь успокоить публику. – Замолчите, я вам говорю!

Дали занавес.

Бледный, растерянный, готовый разрыдаться, я стоял, окруженный толпой актеров, и старался понять случившееся. Меня крутили, поворачивали, осматривали костюм, грим, – все было в порядке. Я видел только злобные, враждебные, полные ненависти лица… Келейников схватил меня за лацканы смокинга, прижал к кулисам и, вздрагивая челюстью, злобно зашептал:

– Что вы там сморозили? Я вас спрашиваю: что вы там сморозили?

– Право, не знаю… я ничего не знаю… – лепетал я, – все по тексту… честное слово, по тексту…

Присев на ящик, Радунская плакала, закрыв лицо руками. Кто-то довольно основательно ткнул меня кулаком под ребра.

– Оставьте, не троньте его… – вдруг раздался голос помощника режиссера Чесса.

Он растолкал актеров, взял меня за плечи и вывел из толпы. Потом повернулся и тихо сообщил:

– Он не виноват… Я только что узнал, в чем дело, от самого Шемены… Оказывается, в Княж-Погосте каждой весной заливает разливом новую электростанцию… И это служит предметом насмешек уже несколько лет. Неудачно построили ее… И сегодня ее уже затопляет вода… Так вот и смеются наши зрители по печальной ассоциации…

И весело добавил:

– Не театры им, видно, надо строить и не электростанции, а воспитательные дома.

Этот дьявольский, нелепый смех был ложкой дегтя в бочке меда – он сильно омрачил наше торжество. Впрочем, третий акт прошел благополучно, и настроение наше вновь поднялось. Долго не смолкали аплодисменты, и раза три-четыре нас всех вызывали. Потом на сцену повалили зрители и начались поздравления…

А я все-таки спрятался за кулисы. На всякий случай.

III

«Потоп» мы сыграли четыре раза. И всякий раз, как только мне предстояло сообщать печальную весть об электростанции, у меня, что называется, поджилки тряслись. На втором спектакле опять смеялись зрители, но меньше, на третьем – еще меньше, на четвертом лишь кое-где хихикнули: видимо, привыкать стали.

Чередуясь с «Потопом», группа Веры Радунской поставила три одноактных пьесы А. Чехова: «Юбилей», «Предложение» и «Медведь». Однажды всей труппой дали сборный вечер, посвященный творчеству А. С. Пушкина.

Вечерами, в свободное от спектаклей время, играли в шахматы, читали, слушали радиотрансляционные передачи – включали нам, разумеется, только московские станции. Газеты нами зачитывались до дыр. Читали между строк – не пахнет ли войной. Питались хорошо, некоторые даже пополнели.

Однако капитан Шемена, возгоревший в свое время идеей создания театра, также быстро и охладел к театру. Стал придирчив, брюзглив и однажды откровенно заявил Хавронскому:

– Долго вы мне будете подсовывать то классиков, то американцев? Немедленно приступите к постановке пьесы советского автора… А то к чертям разгоню театр!

И мы стали работать над «Платоном Кречетом» украинского драматурга А. Корнейчука.