Тайга (сборник)

Одно огорчало меня: я стал сомневаться в мастерстве Левушки. Он часто задумывался, то и дело производил измерения и раза два разбирал основание дымохода. А когда начали вмазывать котел, то вдруг он решил начисто переложить поддувало, для чего пришлось выломать половину кубического метра готовой кладки. Когда же печь достигла двух третей высоты и довольно ясно вырисовалась ее кособокость, то даже китаец неодобрительно заметил Левушке:

– Твоя мало-мало врет.

– А ведь в самом деле, Левушка, есть небольшой просчет, – подтвердил я.

Десятник же разбушевался не на шутку.

– В карцер отправлю! – кричал он. – Не умеете, так не беритесь.

– Сырец, Яков Захарыч, ничего не поделаешь, – оправдывался я.

– Головы у вас сырец! – шумел десятник.

– Ничего, Яков Захарыч, – утешал его Левушка. – Дополнительную кладку сбоку положим полкирпичика, она и выравняет.

В окончательное уныние пришел я, когда печь была готова. «Пришел» – по двум причинам: во-первых, наступило время отправляться на трассу, во-вторых, от неосторожного и таинственного сообщения Левушки. Оказывается, он вспомнил, что при массивных кладках из сырца в углы пропускаются железные стержни. Никаких стержней мы не замуровывали, и я сразу похолодел при мысли о будущем нашего детища. Впрочем, работа была окончена и оставалось только одно – сохранить тайну кладки.

Открытие бани было торжественным. Первыми пожелали помыться начальник лагпункта и начальник охраны.

Баню мы затопили с утра. Дым упорно не шел в дымоход, шел через поддувало прямо в баню. Кашляя, задыхаясь, мы поминутно выбегали на волю подышать свежим воздухом, и также упорно Кислов предсказывал нам карцер. И вдруг – чудо! – дым пошел в трубу. Загудело поддувало, вода стала нагреваться, и к полудню, когда пришли «начальнички», баня была истоплена. Пока они мылись, а мылись они долго – часа два, вокруг бани стали собираться другие лагерные аристократы, рангом пониже, со свертками свежего белья в руках: коменданты, нарядчики, десятники. Ожидая, деловито осматривали сруб, конопатку, предбанник, лежали на траве, курили.

– Славная баня…

– Ничего себе.

Пришел повар, жулик, со странной фамилией – Пушкин. Заглянул, приложил руку козырьком к окошечку, деловито осведомился:

– Каменка есть?

– Каменки нет, – ответил я.

– Тогда ваша баня ни хрена не стоит.

Плюнул и ушел.

Распаренные, красные, довольные, вышли «начальнички» из бани. «Сам» похлопал меня по плечу и изрек:

– Молодцы.

Икнув, добавил:

– Вот что: назначаю тебя заведующим баней, а тебя, – ткнул он пальцем в китайца, – прачкой. Стирать – чтоб как в Китае. А тебя, старичок, – водоносом и дровоколом.

Вечером, в бараке, товарищи поздравляли нас. Мы же просто ошалели от счастья. Левушка ходил из барака в барак и всем рассказывал, как это случилось; китаец за гимнастерку выменял у лекпома эфиру, нанюхался и заснул под нарами. Я пошел (по приглашению – ведь я с этого дня становился тоже «аристократом») в гости к топографу пить чай.

– Повезло тебе. Блатное местечко оторвал… – говорил топограф. – Ты там, это, устрой мне вне очереди помыться…

– Счастье человеку выпало, – вздыхала, разливая чай, курносая и ясноглазая Маша, любовница топографа.

На другой день мылась охрана, шумно, весело, с матерщиной. Мы с жаром, суетливо работали: я разбирал грязное белье и готовил новое, китаец в большом корыте стирал; стирал странно – ногами, сидя голый на лавке и быстро, как мельница, перебирая ступнями. Левушка, вполголоса напевая:

Дорогой товарищ Сталин,
Я пришел к тебе не зря.
Получить с тебя немного:
Только двадцать три рубля…—

точил пилу под окном предбанника.

Вот оно – наше счастье!

Раза два я ходил смотреть на печь. Как будто все было в порядке. Сырец прокалился, окреп. Кое-где появились трещинки, но это было вполне законно при прокале печи. Охранники часто подбрасывали в топку дров, огонь был сильный, – это было нехорошо. Окаливать печь следует постепенно.

На третий день мылась бригада женщин-уголовниц. Вот эти доставили бездну хлопот. Ворвавшись в предбанник, они с писком и с песнями стали раздеваться. Не успел я оглянуться, как выбили окно и потребовали ветоши, чтобы заткнуть его. Пока я искал ветошь – поломали зачем-то скамейку, шум подняли такой, что хоть святых выноси. Только я передал им ветошь, как дверь из предбанника в мою коморку распахнулась и я – ахнул! В дверях стояла проститутка Женька, совсем голая, с лихо взметнувшимся голубым бантом в черных волосах. Верхняя часть тела ее пестрела татуировкой: змея, два раза обернувшись вокруг тела, просовывала голову из-за плеча и касалась раздвоенным языком левой груди. Притворяясь, что в руках у нее гитара, и двигая пальцами, она басом, подражая мужчине, запела:

Ах, ты, тетенька Настасья,
Раскачай-ка мне на счастье…

Пропев, тряхнула голубым бантом и, протянув руку, кратко приказала:

– Мыла!

– Ты же получила мыло! – возмутился я. – Все получили.