Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях)

Однако ни в манерах Негоша, ни в убранстве его комнат не было ничего, что напоминало бы об этом. Правда, комнаты — их было всего три — именовались кельями. Но стены украшали трофейные турецкие ятаганы. Рабочий стол Негоша был завален книгами. Здесь же лежали два пистолета и удивившие Ковалевского черногорские гусли, скорее похожие на домру, ио только с одной струной, звук из которой извлекался с помощью смычка.

Негош отвел гостю одну из келий. Правитель Черногории хорошо говорил по-русски. Ковалевский услышал от него, что страна бедна, зажата между враждебными Австрией и Турцией, что черногорцам нужны золото, свинец для пуль. И, как всегда, они обратились за помощью к России. Черногорцы еще при Петре Первом вместе с русскими сражались против турок. Вместе с русскими дрались против французов. Но теперь…

И Ковалевский услышал горькие слова: русский императорский двор прислушивается теперь больше к Вене, чем к Цетинье. Австрийцы чувствуют себя полными хозяевами в Которе — наверное, гость сам видел это. Но черногорцы не смирились, нет!

Когда горный капитан начал путешествия по маленькой стране, о которой тогда в Европе знали меньше, чем о Южной Америке, он не только искал руды, но и старался ближе узнать народ, рассеянный по неприступным орлиным гнездам. И на юге, у Скадарского озера, и на пустынном плато у местечка с многообещавшим названием Златица люди жили в бедности и вечной тревоге, чаще держа в руках ружье, чем мотыгу, — люди могучего духа, готовые умереть за родную страну. Он встречал их во всех уголках черногорской земли. «Все богатство черногорца в себе и на себе: в груди своей хранит он залог независимости, сокровище, за которое не пожалеет он царства небесного: на себе — все свое богатство, состоящее из оружия…»

Первейшая добродетель черногорца — храбрость. Горе тому, в ком заподозрили боязливую душу! Позор пойдет по пятам его, даже если смалодушествовал он в чем-то мелком, пустяковом.

Однажды Ковалевский хотел было осторожно сползти с утеса. Но едва он наклонился, опираясь на камень руками, как услышал полный ужаса крик проводника:

— Что вы делаете? Подумают, что вы струсили!

В другой раз, переползая по двум тонким, качающимся жердям клокочущий поток, он услышал совет не глядеть ни вниз, ни вверх, ни вперед, ни назад.

— Так как же, зажмуриться, что ли?

— О, сохрани боже! — испугался проводник. — Вас назовут трусом. Надо глядеть весело, но ничего не видеть, ничего не слышать, ни о чем не думать.

Для проводника, казалось, не существовало ни стремнины, ни шаткости жердей. Легкими скачками он преодолел мост.

Ковалевскому рассказали о двух пленных черногорцах, которых хотели увезти в Париж. Но один разбил череп о стену темницы, а другой, чтобы избежать позора, уморил себя голодом, отказавшись от пищи. Горный капитан встречал вдов, которые в черной одежде, с обнаженной головой шли от села к селу, призывая отомстить за героев, павших от рук врага. Ему говорили, что две пятых черногорцев остаются мертвыми на полях боя, одна пятая погибает от ран и лишь немногие умирают от старости и болезней.

Ковалевский пересек всю страну, забирался в глухие ее уголки, однажды едва не сорвался в пропасть. Под Златицей его отряд обстреляли турки. Капитан наносил на карту причудливые извивы речек, спускался в темные провалы пещер, сумел достигнуть вершины снегоголового Кома. Ему удалось открыть железную руду. Но золото как бы ускользало от него; лишь однажды в промываемом песке блеснуло несколько крупинок.

Возвращаясь в Цетинье, Ковалевский рассказывал Негошу о своих впечатлениях. Обычно в глухую полночь они вместе бродили по окраинам города. И чем больше узнавал Ковалевский правителя Черногории, тем сильнее привязывался к нему.

Негош был одним из образованнейших людей своего времени.

— Художник избрал бы его для изображения Геркулеса, а философ — путеводителем в своей жизни, — так рассказывал потом о своем друге Ковалевский.

Слава великого поэта еще не пришла тогда к Негошу, и в созданной им типографии был отпечатан лишь сборник его ранних стихотворений. Кабинет правителя украшали два портрета — Байрона и Петра Первого. Но поэзия тогда занимала Негоша куда меньше, чем государственные дела.

Правитель, которого он сменил, перед смертью завещал черногорцам дружбу с Россией и грозил страшными небесными карами тому, кто нарушит его заповедь: пусть у такого святотатца заживо отпадет мясо от костей!

И вот пришло недоброе время, когда русское самодержавие в угоду венскому двору Габсбургов начало расшатывать мост, перекинутый между Петербургом и Цетинье. Мог ли Ковалевский сочувствовать этому?

Сама жизнь поставила его перед выбором: либо следовать политике русских царедворцев, либо поступить, как велит сердце.

Дело началось с пограничной стычки между черногорцами и австрийцами. Ковалевского она застала в Которе, куда он ненадолго спустился из Цетинье. Австрийский полковник решил «проучить дерзких дикарей» и полагал, что русский капитан будет на его стороне.