Тайна

Настанет день, любил проповедовать отец за обеденным столом, когда родится Новый Человек, и с ним придет Новый Порядок. Сборщиков квартирной платы и сутенеров из социальной службы повесят на их собственных кальсонах, гремел отец не хуже Фиделя Кастро. В детстве я тоже ждал, когда же настанет этот день. Я понимал, что без квартирной платы нам будет оставаться больше денег. Может быть, даже хватит на свежее мясо и нам не придется день за днем подъедать остатки. Хватит и мне еще на одни джинсы, еще на одни кеды, а может, даже и на кино останется. В коммунистических брошюрах отца были рисунки: счастливые сильные мужчины работают в полях, их полногрудые жены подают им воду, яблоки и хлеб, а малыши вроде меня собирают цветы. И над всеми нами улыбался Красный Товарищ Ленин, обещавший изобилие для всех.

Мама возражала: это Иегова злых людей уничтожит, а землю превратит в рай. Новый Порядок придет, но с Иеговой. В детстве я и этого дня ждал. Когда он настанет? В «Сторожевой башне», журнале, который читала мать, изображался сияющий рай: счастливые сильные мужчины работают в полях, их полногрудые жены подают им воду, яблоки и хлеб, а малыши вроде меня играют с тигрятами, львятами и зебрятами. А фрукты едят сколько влезет. И над всеми нами простерта рука невидимого Иеговы, обещающего все для всех на этой земле.

Мои родители познакомились не здесь, а в Панаме. Отца выдворили из Эквадора за коммунистические убеждения. В Эквадоре не убивают: там выдают билет в один конец до какой-нибудь центральноамериканской страны. Отец выбрал Панаму, а не Никарагуа, потому что в Панаме революция еще возможна, а устраивать революцию в Никарагуа – все равно что оперировать здорового человека. Там он и встретил мою маму, которая приехала в Панаму с родителями отдохнуть. Плакала она тогда больше, чем плакучая ива, и родители решили, что ей будет полезно съездить куда-нибудь, где солнце. А может, дело было в позоре, который навлекли на них неприятности с Бобби, и они просто хотели обо всем забыть. Этого я так и не узнал. Но я знал, что мама увидела этого красного хулигана, а он увидел ее и, как гласит семейная легенда, послал ей записку: Cuando te ví flores crecieron en mi mente[105]. Так все и началось. Моей маме нравились плохие мальчики, и она искренне считала папу именно таким, потому что его вышибли не из какой-нибудь пивной, а из целой страны. Как же она ошибалась!

Мой отец, подобно большинству латиноамериканских коммунистов, только разглагольствовал о революции. Он считал Соединенные Штаты врагом. Капиталистом, который, по его словам, ради квартирки в Ист-Хэмптоне способен вырвать бивни последнему кенийскому слону. Спилить последнее каучуковое дерево в Бразилии ради карты «Дайнерс Клаб»[106]. У капиталистов нет друзей, потому что они живут по принципу «человек человеку волк» и способны сожрать друг друга, если бы фондовая биржа одобряла такие сделки. Мои дети, заявлял отец маме, родятся не под зеленым капиталистическим небом, они родятся под голубыми небесами. Моя красотка-мама продолжала краситься в блондинку и носить зеленые контактные линзы, а ее платья в обтяжку обнаруживали больше изгибов, чем на любом американском шоссе. Мама рассказала отцу, что в центре Нью-Йорка есть место, где все говорят по-испански. И не надо учить английский. И он, инженер, выпускник Гуаякильского университета, без труда найдет там работу. Это волшебное место – Эль Баррио. На Манхэттене. Родители поженились, и к тому времени, как папа обнаружил, что все не так, что его эквадорский диплом здесь бесполезен, что английский надо учить, а работу найти не так-то просто, – к тому времени меня уже зачали.

– Я буду, – сказал я, чтобы у папы не испортилось настроение. – Я буду seco de chivo. – В конце концов, он задумал это блюдо, почему бы не попробовать.

– Какая гадость, – высказалась мама. – Пойду схожу за едой. За рисом, за gandules, pasteles, chuletas, pechuga de pollo[107], понимаешь? За нормальной едой.

– И что же такое нормальная еда? – осведомился отец.

– Я только что перечислила.

– Это для тебя нормальная, а в Китае…

– Мы не в Китае. Хочу нормальной еды.

Отец решил не спорить. Он запыхтел, засопел и пошел обуваться. Новая собачка, которую я одолжил у хозяев, лежала на подушках рядом с ними. Не говоря ни слова, отец нацепил на собачку поводок. Я хотел сказать папе, чтобы не выводил собаку, но он как взбесился. К тому же он собирался за покупками, так что убил бы двух зайцев. И я решил: пусть идет. Я пошел к себе и переоделся в чистое. Взял купленное для Таины – айпод, книги, журналы. Направляясь к двери, я заметил, как мама в ванной смотрится в зеркало. Сережки болтались у нее в ушах, мама улыбалась и напевала. Quisiera decir / Quisiera decir tu nombre[108].

Песнь седьмая