Тайна

– Tu pa no sabe na’…[13] – Мама помолчала. – …Потому что тебе еще нет восемнадцати.

– Почти восемнадцать. Семнадцать с половиной…

– Большой человек, ну-ну. – Мама глубоко вздохнула.

– Леонор. – Отец на минуту отложил газету. – Ты водила его в церковь. Рассказывала ему, как человек, всего один человек, разрушил совершенный замысел Господа. Так уверуй в Хулио и его атом-революционер.

– Ну entonces[14]. – Мать скрестила руки на груди. – Ты веришь в революционный атом Хулио?

– Нет. Как и в то, что ты произошла из моего ребра.

– Это другое, – огрызнулась мать. – Адам и Ева существовали на самом деле! La Biblia es verdad[15]. А Хулио говорит как сумасшедший. Такие вещи говорят сумасшедшие.

– Он влюбился, – сказал папа, и я смутился. – Вот и все. Мой сын влюбился.

– Ничего я не влюбился, – соврал я. – Мне не нравится Таина. Мне нравятся девочки постарше. – Я словно пытался убедить самого себя.

– Нет, señorito[16]. Влюбился не влюбился – ты лучше оставь этих женщин в покое. Я знала мать Таины, esa Inelda está loca. ¿Me oyes?[17]

– Да, мам, да, знаю, слышал, она была певицей и сошла с ума, ты мне рассказывала. А до того как она сошла с ума, вы дружили, я знаю. И я не влюбился.

– Не влюбился, значит? – Мать наставила палец на еду у меня на тарелке.

Отец повернул голову; моя тарелка оставалась полной.

– Ты весь в мать, – сказал папа. – Не просто латинос, а еще и пуэрториканец. – Папа взял со стола газету. Полистал «Эль Восеро» и рассмеялся. – Послушайте только. Вы, пуэрториканцы, верите в чупакабру, в то, что в Эль-Юнке[18] высадились пришельцы, в espiritismo…[19]

– Oh sí, pero ¿quién lee eso?[20] Тебе-то должно нравиться. – Мать вырвала газету у него из рук, скатала в трубку и этой трубкой стукнула папу по голове.

Папа рассмеялся, глядя на скатанную трубкой газету.

– Лихо ты распорядилась газетой, тебе бы профсоюзными митингами руководить.

Мать, нежно улыбнувшись, сделала вид, что сейчас снова его треснет.

– Ну а у меня на родине, – отец взглянул на меня, – тебе пришлось бы выбирать, на чьей ты стороне, и придерживаться этого выбора. – Отец говорил о своей проведенной в Эквадоре коммунистической юности, но его слова я мог расслышать только сквозь собственные переживания. Я выбрал верить Таине. Я не мог отступиться, какие бы аргументы ни предъявлял мне здравый смысл. Есть вещи, которые невозможно понять сразу. И мне оставалось лишь держать оборону, пока кто-нибудь или что-нибудь не придет и не поможет мне донести до остальных, что произошло с Таиной.

– Ну ладно, basta, – сказала мать отцу. – Tú me vas a dar un patatú[21]. А ты… – Она воздела указательный палец, как Господь, и полезла в кухонный шкафчик за «Виндексом», – …ты лучше не устраивай мне неприятностей со старейшинами. Прекращай ходить на второй этаж и шпионить за женщинами и чокнутым стариком.

– Какой еще старик? Я ничего не знаю про Вехиганте. Просто считаю, что Таина говорит правду.

– Не говорит она правду, не нравится мне эта Таина. – Мама дважды пшикнула «Виндексом» на стеклянную столешницу. – А тот старик – про него никто ничего не знает, потому что он так хочет, а значит, ему есть что скрывать, – закончила мама, полируя стекло.

«Y por eso tiemblas…»[22] – пел Тито Родригес.

Услышав «есть что скрывать», отец оторвался от газеты и перевел взгляд на маму. Он говорил ей что-то, чего ей не хотелось слышать, мама не ответила на его взгляд. Я знал эти игры, иногда они меня просто бесили, поэтому бог с ними.

– Хулио, у этих людей свои секретные тайны.

– Мам, секретные тайны – это как бы одно и то же.

Отец кашлянул, не сводя с матери серьезного взгляда.

– И нам тоже есть что скрывать.

На что бы он ни намекал, матери эти намеки не понравились. Она хотела что-то ответить, но промолчала. Отец еще какое-то время очень внимательно смотрел на нее; она не отвечала, и отец счел, что теперь достаточно. Он победил. О чем бы ни шла речь, мама не хотела поддерживать отцовские разговоры. И она продолжила надраивать кухню, подпевая хрипловатому голосу Тито Родригеса, «пуэрто-риканского Синатры». Они пели историю женщины, которая трепещет, завидя певца, и зачем она скрывает, что она – часть его?

Песнь третья

У меня вошло в привычку дожидаться, когда родители лягут спать, и выскальзывать из квартиры. Прокравшись по длинному коридору, я нажимал кнопку лифта. Ждал. Заходил в кабину. Выходил, открывал подъездную дверь и оказывался на тротуаре. Потом пересекал улицу и становился лицом к высотке, но смотрел не на десятый этаж, не на окна своей комнаты; я глазел на одинокое окно Таины на втором этаже. Привалиться к синему почтовому ящику и смотреть, как вытягиваются тени в вечно тусклом свете. Я стоял у ящика подолгу, так долго, что успевал увидеть, как гаснут один за другим окна нашей высотки.

Однажды поздним осенним вечером я стоял у почтового ящика и глазел на окна Таины, как вдруг из нашего подъезда вышли две фигуры. Было уже темно, но я разглядел, как фигура потолще берет под руку более тощую, и по грации движения понял, что это Таина и ее мать.