Тайна академика Фёдорова

Фёдорова уже три – четыре дня мучило непонятное, нараставшее охлаждение со стороны жены, совсем недавно ещё столь родной, такой близкой, всё понимающей, способной не только на практические совместные действия, но и на глубокое душевное сродство и единство. Эти её качества казались ему глубокими и неизбывными. Ещё каких-то пару недель назад Виктория Петровна безропотно, по своей инициативе помогала ему в ночных перекладываниях в постели умирающей матери, хотя наутро должна была ехать в Калининград на работу в жестоких условиях нового трудового кодекса. Ещё несколько дней назад она вроде бы искренне оплакивала Ольгу Алексеевну, называя её своей матерью, а перед этим взяла отпуск, предвидя наступающий неизбежный исход и связанные с этим хлопоты. Что же случилось? Как, когда, почему произошел этот роковой поворот в её душе, в отношении к нему?

-           Наверно, я плохой муж. Не умею предугадать и пре­дупредить перемены в твоём состоянии. Не сумел смягчить удары, которые на нас обрушились. Но ведь – на нас обоих, а не только на тебя.

Она не стала возражать, лишь молча вздохнула. А он подумал: "Надо что-то сказать о не родившемся ребёнке. Ведь для Вики это – самая страшная потеря. Ещё раз выплеснуть и свою боль? Напомнить, что считаю виноватым себя?" И тут же отказался от этой мысли: "Это же соль на рану. Нужны какие-то другие, особые слова. Такие , которые смогли бы всё переменить. Пусть будет взрыв отчаяния, пусть будут рыдания, даже истерика. Со слезами, криком уйдёт её оцепенение, замкнутость, внутренняя боль". Но таких слов он не нашёл и сказал буднично и просто:

-           Не уезжай! Вдвоём не так больно.

Виктория помолчала, словно взвешивая его доводы, но ответила, ещё раз вздохнув, сурово и категорично:

-           Переболеем поодиночке.

Дальнейшие объяснения не привели ни к чему хорошему. Алексей Витальевич не смог, не сумел найти нужных слов, которыми удалось бы остановить его жёнушку от непоправимого шага. Да и могли ли здесь вообще помочь какие бы то ни было слова? Скорее – наоборот! Мрачное же выражение его лица, неухоженный внешний вид, какая– то его встрёпанность странным образом лишь отталкивали Викторию Петровну от мужа, вместо того, чтобы пробудить сочувствие к нему. Исходившее от мужа, хотя и невысказан­ное им, чувство безнадёжности, тщетности любых усилий лишь подкрепляли её решение, сомнения в справедливости и стойкости которого она старательно изгоняла из своего сознания. Её психологическая выносливость, и вообще-то невысокая, была истощена нагрузками последних месяцев. Чтобы прекратить неприятную для неё сцену, не сочувст­вовать страданиям мужа ("Что же это такое я делаю?! Я же не права!"), Виктория Петровна закончила так:

-          Ну, всё! Поехала! Переночую у Насти в Калининграде.

Оттуда ближе до вокзала!

Виктория Петровна взяла, как выяснилось, уже подготовленный ею, видимо нелёгкий чемодан, не огля­дываясь, покинула дом и села в стоявшую посреди двора машину. Запустив двигатель и так и не взглянув в сторону покидаемого мужа, она уехала.

Фёдоров простоял в оцепенении ещё несколько минут на высоком крыльце дома, совершенно не чувствуя мороза. Затем медленно, споткнувшись о порог, вошёл в дом. Мелькнула мысль позвонить Насте – племяннице Вики. Но

Фёдоров сразу же её отбросил: ничего это не даст; с глазу на глаз не удалось,– где уж тут объясняться по телефону! Да, и племянница, скорее всего, поддержит любимую тётушку, не утруждая себя взвешиванием обстоятельств.

Постояв ещё несколько секукнд в прихожей с этими тягостными размышлениями, Фёдоров прошёл в свой пустой, никому теперь уже не нужный дом. Дом, в строительство которого было вложено столько души, трудов и средств. Зашёл сначала в комнату, где тринадцатого января скончалась его мать. Тут же прошёл в спальню и, увидев на спинке стула халатик жены, упал на колени перед широкой деревянной самодельной кроватью. Он разрыдался, уткнувшись в покрывало, – во второй раз за эти тяжкие две с небольшим недели, как, впрочем, и за многие годы.

Глава 3.

Первая попытка.

Фёдоров сознавал, как цепко сочетаются в нём отчаяние и решимость. Разве не в таких обстоятельствах самоубийцы отваживаются на свой последний, зачастую непоправимый шаг? Но имелось существенное отличие: самоубийство – это смелость труса; человек решается на свой, как он надеется, непоправимый шаг для того, чтобы избежать вызываемых жизнью страданий. Тогда ему кажется, что исчерпаны все возможности, утрачены последние надежды, а само продолжение существования представляется нестерпимым. Тут-то человек и становится готовым на всё, лишь бы завершить свой земной путь. Фёдоров тоже испытывал отчаяние, которое многократно усугублялось ощущением собственной вины. Ему не было дела до того, насколько это сознание собственной виновности соизмеримо с действительностью. Он был готов на всё, но. в том числе и на новые страдания, лишь бы исправить положение. Иначе говоря, вектор отчаяния и решимости был направлен не на смерть, а на жизнь, пусть даже и связанную с новыми страданиями!